Зацветали яблони - Дорошенко Валентина Алексеевна. Страница 6

Ширин острый, как штык, нос дергался от удовольствия. Ох, как мне хотелось съездить по этому противному длинному носу, расплющить его, вбить его в ее противное лицо, чтобы он уже никогда, никогда в жизни не торчал и не дергался. Расколотить, расколошматить всю ее отвратительную прыщавую рожу.

Но я сдержалась.

— Врешь, — сказала ей холодно. — Мой отец погиб во время ралли. В Индонезии, близ вулкана Килиманджаро.

— Врешь, Килиманджаро в Африке, — ее узкие глазки сделались еще уже.

— В Индонезии тоже есть, надо бы знать. Недаром у тебя по географии сплошные пары с натяжкой… — мне даже удалось усмехнуться. — Отец был лидером международных соревнований. Но один из иностранцев, Ли-Чхи, кажется, сделал завал. Отец через него перескочил, но его стало крестить на колее. А потом подсекло на льду. Слетела цепь, и его поволокло, мотоцикл впереди, а он под ним, на льду…

— Врешь! — завизжала Ширя-штык, — в Индонезии — и лед?! Врешь!

— Дура! Это же международные соревнования, искусственный лед. Специально сделали. Чтобы повысить степень сложности.

Я вынуждена была выворачиваться и терпеть перед собой эту мерзкую мордофизию. Все потому, что они мне ничего не сказали. Ни мать, ни отец. Ведь он мог бы прийти, взять меня на колени: «Понимаешь, Юлька, так уж получилось: крутой поворот». И я бы все поняла. И может быть, даже простила. Ну пусть не сразу, потом… Во всяком случае, это было бы честно. И достойно лучшего гонщика. А не так унизительно, как теперь…

— …а еще там было два трамплина и два поворота. Его подсекло на последнем круге, бензин из бака вылился прямо на отца. Одежда на нем воспламенилась от случайной искры, и в считанные минуты его не стало, — продолжала я разворачивать перед Ширей картину его геройской гибели. Ширя и не верила, и в то же время верила, стояла и обалдело хлопала своими щелочками. — А прах, по его желанию, развеяли в море, а часть утопили в реке. В этой… Гвадалквивир.

— Врешь! — завизжала Ширя-штык. — Гвадалквивир в Испании. Еще песня такая есть!

— Ну и что? В Испании, конечно. В Андалузских горах. Отец всегда любил Андалузские горы. Посмертно его наградили орденом Почетного легиона. А нам с матерью до сих пор поступают соболезнования от друзей и знакомых покойного со всего мира. В частности, из штата Вирджиния. Вчера, например, принесли конверт с королевской печатью…

— Врешь! Все врешь! — Ширя вопила на всю улицу.

— …на английском языке. В письме, в частности, говорится: «Dear Mrs and Miss Slavin, I was so very shocked to hear of the sorrow that has come to yоu…» Понятно? Нет? Ладно, скажу то же самое по-французски: «Моn chere ami, Юлька! Je suis tres heureux… нет, tres malheureux…» Теперь ясно? Опять нет?! Тупая же ты, Ширя! Ладно, переведу. На нашем родном языке это значит, что ты, Ширя, подлая врунья. Нахалка и врунья! Теперь поняла?

Я повернулась и твердо пошла прочь.

Мать до сих пор не подозревает, что мне все известно. Если бы она только знала, как трудно мне было не расцарапать Шире лицо, не размозжить ее гнусную голову. Если бы она знала, что я с честью выдержала эту схватку и вышла победительницей: ведь я отстаивала и ее достоинство.

Но она ничего этого не знала. Продолжает мне врать. И предавать меня. Вначале — отец, теперь — мать. Ну ничего, я им когда-нибудь скажу, все скажу, что я о них о всех думаю. На русском, французском, английском и испанском — на всех языках славяно-романо-германской группы. А если не поможет, то выучу еще и эсперанто, damen it all!

По-английски выругалась, наверно, вслух. Потому что Белик вдруг остановился и уставился на меня во все глаза.

— Прости, Белик, это не тебе. Тебе я хотела сказать… Ты мировой парень, Белик. Знаешь, давай зайдем в магазин. Я вчера там арахис видела, ты его любишь…

Мини-Мила

— Эй, парень, сигаретка есть?

Мини расправляет свои широкие, как футбольное поле, плечи, делает глубокую затяжку и молча в упор смотрит на собеседника.

— Ты что, оглох? — возмущается тот.

Наконец она достает из заднего кармана джинсов сигареты и, презрительно сплюнув, изрекает:

— На, бери. Только я не «он», а «она». — И с нескрываемым наслаждением наблюдает, как до него доходит истина: ее принадлежность к прекрасному полу.

Мнни-Мила была раза в полтора выше самой рослой из нас. И раза в два толще самой толстой. Ее часто принимали за парня, за слишком толстого мальчика. Она не обижалась: ей нравилось ставить людей в тупик. И в то же время Мила считала, что все ее любят. Мы в группе старались поддерживать эту иллюзию. По-своему мы ее, конечно, любили и оберегали. Но это была любовь-жалость, скрывающая собственное превосходство. Мне это удавалось, очевидно, больше других. Поэтому Мила считала меня лучшей своей подругой. Только мне доверила она то, что так старательно скрывала от остальных сокурсников: ее мать вовсе не какая-то шишка в министерстве, как знал с ее слов весь институт, а скромная труженица полей где-то в средней полосе России. Здесь, в Москве, Мила живет у своей больной тетки, которую она буквально носит на руках: в туалет, в ванну, на прогулки. Благо, бог силы дал. А все думали, что она беззаботно живет отдельно от родителей, которые снимают ей частную квартиру — одета она была все же о’кэй!

Разумеется, никаких авторитетов для Мини не существовало: ни возрастных, ни должностных. Ей, например, ничего не стоило в середине лекции встать и пойти к двери.

— Куда это вы, Минина? — недоумевал лектор.

— Вы плохо читаете свой учебник. Мне скучно, — и покидала аудиторию.

Мы аж сжимались на своих стульях: «Ну, он ей припомнит на экзамене! А заодно и нам!» Но ей ничего не было страшно: училась она здорово. В нее вмещалось столько информации, что хватало на весь курс. «Еще бы, такой кладезь», — не переставали удивляться в деканате.

Как-то поручили Миле купить цветов ко дню рождения Оленьки Непесовой. В нашей группе Оленька была самой отъявленной красавицей и такой же отъявленной двоечницей. Она еле-еле переползала с курса на курс. Преподаватели, тронутые ее видом чахнущей мимозы, в конце концов ставили желанные «уды». Родилась Оленька в декабре, в суровую зимнюю пору, когда цветы растут плохо даже в теплицах. Миле пришлось ехать на Центральный рынок. Вернулась оттуда с двумя великолепными букетами гвоздик: крупные, свежие, словно только что с грядки.

— А второй для кого? — поинтересовались мы.

— Для меня, — ответила Мини. — Подарок.

— От кого?

— От него. Я уже купила букет, хотела уходить. И вдруг: «Послушай, дэвушка…»

— Смотри-ка, узнал?! — поразились мы.

— С ходу! Гениальный тип! Полюбил меня пылко и на всю жизнь. Так вот. «Дэвушка, — говорит, — возьми цветы!» Хотела хоть рупь дать — куда там! «Зачем обижаешь, — говорит. — Так возьми!» Ну я и взяла. А что не взять-то?

Мила подошла к пульту управления, который был украшением нашей технологической лаборатории, поглядела на индикаторные лампочки и, ласково глядя на портрет Ползунова, висящий на стене напротив, пророкотала:

— И за что меня все так любят?! — Голос ее звучал немного удивленно и растроганно-радостно.

Однако мы не унимались:

— А дальше что? Взяла цветы — и все?

— И все. Телефон, правда, спрашивал, но так я ему и дала!

— И он тебя отпустил! С цветами и без телефона?

— Попробовал бы не отпустить! — И она расхохоталась.

Заработали двигатели и загудели турбины стендовой установки. Качнулся и чуть не слетел с петли портрет Ивана Ползунова. Глядя на Мини, засмеялись и мы: где уж справиться с такой мощью. Настоящий дизель-электроход «Обь»! В общем, Мила была довольна: и окружающими, и главное, собой. Так продолжалось четыре года. До тех пор, пока она не влюбилась. И надо же ей было выбрать самого красивого студента с соседнего факультета — механического. Наш, экономический, почти полностью девчачий. Мужское начало представлял Дима Корочкин, единственный парень на факультете, он учился в нашей группе. Но Дима не в счет, потому что это был вялый юноша, который все время либо спал, либо хотел спать. Мы, не стесняясь, вели при нем самые женские разговоры, а он вздыхал и говорил: