Сиамский ангел - Трускиновская Далия Мейеровна. Страница 12

Зеленоватая гостиная превосходно принимала густо-лиловый шелк новой рясы священника — подарок вельможи, и тот сидел у окна, осененный зеленовато-бронзового цвета портьерой, как подлинный подарок живописцу, тем более что лицом был хорош, большеглаз и чернобров, а бороду носил недлинную, чуть раздвоенную и даже ароматную — об этом особливо заботилась юная попадья.

— О полковника Петрова жене слыхивал? — спросил вельможа. — Воля твоя, а тут что-то надобно предпринять. Бегает по улицам в придворном мундире!

— Господь ее посетил, — отвечал священник, прекрасно понимая, что вельможе охота не возмущаться, а обсудить занимательное происшествие. — А люди и дивятся…

— На то обители есть… — вельможа задумался, припоминая, видел ли он сам в детстве при обителях юродивых, или же об этом ему рассказывала тетка. Выплыло в памяти нехорошее лицо, но это, скорее всего, был деревенский дурачок, напугавший маленького вельможу на постоялом дворе.

— Подвиг юродства можно нести и не в обители.

— Подвиг юродства? Какой же подвиг? Молодая вдовушка по мужу затосковала и умом тронулась — так ее лечить надобно.

— Лечить-то можно, да не хочет. Ведь она не с ума сбрела, ложку мимо рта несет, а у нее все складно. Когда она домишко свой домоправительнице оставила и на улицу перебралась, родня восстала — мол, не может безумная сделки совершать. Так она весьма толково доказала, что, будучи в здравом уме и твердой памяти, домишко отдает, и бумаги подписала. И опять жить на улицу ушла.

— А при дворе и не слыхали! Точно ли подписала все бумаги и опять на улицу подалась? — вельможа предвкушал, как расскажет занятную новость сегодня вечером в одной гостиной, куда приезжал без жены, а жена, может, и знала, да молчала…

— Сам не видал, а люди сказывали.

— Уж не домоправительница ли ее с толку сбила? Домишко-то денег стоит.

— Как знать.

— Диковинный случай. Бывало, что вдовы через неделю после похорон с женихами под венец убегали. Бывало, что постриг принимали — и даже прехорошенькие… Бывало, дома запирались, годами света Божьего не видели. А чтобы в мужском — по улицам? Что, батюшка, отцы церкви об этом сказать изволили?

— Мужское носить — грех.

— Уж такой ли грех?

Они переглянулись. На придворных маскарадах дамы частенько появлялись в мужском, сама императрица Елизавета Петровна пример подавала. Была она высока, статна, и мундир чудо как шел к ней, позволяя уж заодно показать стройную, невзирая на полноту, ногу. С ней соперничала молодая жена наследника, великая княгиня Екатерина Алексеевна. Про эту, впрочем, говорили, что мужское платье надевает не только в маскарад, а и выходит в нем из дворца…

Вельможа, вспомнив недавнее, тихо рассмеялся.

— Время, — сказал, вставая, батюшка. — Темнеет нынче рано. А снег какой повалил!

— Снег? — вельможа, вскочив, устремился к окну. — Наконец-то! Ну, теперь пойдут катанья!

Он был еще очень молод и счастлив своей молодостью. Потому и забыл мгновенно про удивительную юродивую с ее грешным замыслом — перевоплотиться в покойного мужа. Если бы вельможе кто сказал, что его красавица-жена, не перенеся скорби вдовства, тоже на такое сподвигнется, — он замахал бы на собеседника белыми, тонкими, в дорогих кружевах руками.

Смерть была для него не то чтобы далека — она была невозможна.

*

Ноги в дырявых башмаках распухли и уже почти не ощущали холода.

Зимняя ночь, первая по-настоящему зимняя ночь Андрея Федоровича, грозила стать и последней. И до того падал с неба мокрый снег, через несколько часов обращаясь в слякоть, но сейчас, когда приморозило, он лег ровненько, таять не собирался, и всякое заветренное место, под забором ли, у стенки ли, куда мог прилечь отдохнуть уже привычный к неудобству Андрей Федорович, стало для лежания неподходящим.

Потому он брел и брел, бормоча молитвы, пока не начал весьма ощутимо спотыкаться. Наконец Андрей Федорович увидел что-то темное на снегу, округлое, обрубок какой-то, и невольно присел.

Снег падал ему на плечи и на поникшую треуголку. Падал — да и перестал.

Ангел, не выдержав этого зрелища, раскинул крылья, принимая на них снег.

Андрей Федорович поднял голову и увидел стоящего над ним в нелепой позе ангела.

Ангел был один, другой куда-то подевался. Андрей Федорович вгляделся — вроде тот, кто ему и полагается изначально, ангел-хранитель раба Божия Андрея, с бронзовым отливом длинных кудрей и скорбью на вечно юном лице.

— От снега охраняешь? — спросил. — От снежка, от дождика, от комариков? Поди ты прочь, Христа ради!..

Встав, Андрей Федорович побрел дальше. Ангел остался, заклятый именем Христовым. Он глядел вслед — и ему в лицо веял снег, и таял, и стекал наподобие слез.

Но слезы стали стыть на покрытых легким румянцем щеках. Сделались ледяными… Упали со звоном…

Ангел поспешил следом за Андреем Федоровичем.

Он увидел подопечного сидящим у забора на корточках. Андрей Федорович съежился, невольно, сам того не желая, он пытался хоть как-то согреться. Подойти ангел не мог. Но выстроить в себе, словно музыкальную фразу из клавесинных звуков, мысль о тепле — мог. Он стал сочинять тепло, сладкое, живое, стал ловить протекавшие по сырому воздуху струйки дыханий и лепить в себе сгусток тепла, наращивать его, весь в этот сгусток ушел — оставил лишь две свои руки, чтобы держать розоватый шар — хотя и не знал, как с ним быть дальше…

Андрей Федорович повалился набок и сам, похоже, не заметил этого. Он до того устал, что не проснулся и от падения. Теперь он не стал бы отталкивать помощь.

Отовсюду ангел тянул к себе искорки тепла и уже слепил изрядный сгусток, но вдруг почувствовал, что со всех сторон наступает какой-то не слишком сильный, но ровный жар. Он, удивившись, вернулся в прежнее свое состояние и поглядел по сторонам.

Первым он увидел большого черного пса. Пес направлялся к Андрею Федоровичу неторопливо, с достоинством. Одновременно с другой стороны подошла бродячая шавка, облезлая, с лишаем на загривке. Еще три или четыре собаки шли с разных сторон, словно по приказу, сошлись у Андрея Федоровича, обступили его и легли рядом. Живая кудлатая шуба укрыла Андрея Федоровича и так осталась…

Ангел поднял глаза к небу.

Ангел вздохнул.

Он искренне возблагодарил Господа, и все же осталась для него в благодеянии некая неувязка, о которой он честно не хотел думать, более того — ему и не положено было о таких вещах думать. И тем не менее он видел, что произошло.

Господь явил милосердие.

А Андрей Федорович просил о справедливости…

*

— Юбки укоротить надобно вот по сих, — Анета, наклонившись, показала на ноге.

— Не много ли? — усомнилась Дуня, стоявшая перед ней на коленях. Левой рукой она зажимала подол на нужной высоте, правой держала наготове булавку.

— Коли у кого ноги кривые — так много.

Анета недаром была так решительна. У нее наметилось новое увлечение, причем весьма разумное. И она, танцуя, хотела показать ногу именно ему, своему недавнему кавалеру, чтобы он еще более страстно добивался любовных милостей.

Причем же ноги у нее были едва ли не самые стройные на театре, и она это превосходно знала. Как шутила Лизета, после родов отошедшая от танцев и окончательно ставшая певицей, румяное личико нарисовать нетрудно, на то белила и румяна в лавках есть, а ноги-то не нарисуешь.

Граф, с которым она жила, приобрел картину француза Фрагонара, и Аннета нарочно ездила ее смотреть. Картина изображала цветущий сад, двух кавалеров и даму, которая качалась перед ними на качелях, показывая ноги гораздо выше колена.

— Вот это-то им и нужно, душенька, а не твои пируэты, — сказала благоразумная подруга. — Вот ты делаешь антраша-катр, и поверь, что больше и незачем. А антраша-сиз уже ни к чему — кто там твои заноски считать станет!

Лизета очень хотела, чтобы Анета угомонилась, связала свою судьбу с богатым покровителем, а он бы со временем и замуж ее выдал, как это обычно делалось.