Большая книга перемен - Слаповский Алексей Иванович. Страница 20

Даше иногда кажется, что она не очень любит людей. Особенно когда говорят, действуют. Но снимать ей нравится именно портреты. Портреты молчащих людей, глядящих куда-то далеко. Ловить моменты, когда человек ни о чем не думает, застигнут мудростью безмыслия, прострации, забвения своих дурацких дел. Тогда он становится сам собой. Выглядит иногда глуповатее, но человечнее. Еще Дашу выручает то, что, когда неприязнь к людям, их глупости, суетливой хитрости, жадности и нечистоплотности подступает к горлу тошнотой, тоской, нежеланием что-либо для них делать, она вспоминает о Лиле. Она вспоминает и думает, что многие из этих людей – больны. Они страдают. Они все умрут. Они не виноваты. Может показаться, что они прыгают и веселятся, но это прыжки карасей на сковородке – предсмертные. Их жаль.

Лиля говорила, что ей подобные мысли испортили жизнь: куда ни глянь – тупость, лицемерие, а главное, бесконечная игра всех в кого-то. Даже милиционер, стоящий на посту, играет милиционера, стоящего на посту, хотя каста милиционеров наиболее естественна в своей профессиональной однозначности. Постоянная необходимость делать не то, что тебе хочется, а то, что надо. Лиля стремилась этого избежать, жить, никуда не торопясь, как хочется. В каком-то смысле болезнь есть реализация ее желания: она дала возможность не делать ничего лишнего и ненужного. Вообще ничего не делать. Но тут-то и пришло понимание, признается Лиля, насколько необходимым бывает это лишнее и ненужное…

Даша, быть может, тоже наследственно отравлена чрезмерной проницательностью, тонкокожестью или, говоря фотографически, светочувствительностью. Володя лучше ее, проще, но из-за этого и могут возникнуть проблемы.

Надо, надо все сказать Володе. Именно сейчас.

– Короче, завариваем кашу? – спрашивает он.

Даша после паузы, медленно и многозначительно говорит:

– Володя…

– Я знаю.

– Что?

– Поворот здесь. Я помню.

– Да, здесь… Надо же, с двадцатого раза запомнил.

– Я сразу запомнил. Просто…

– Ничего не сразу. Для фотографа, Володя, у тебя потрясающе плохая зрительная память.

– Сто пудов – неправда! Нарочно дразнишь? Если у кого как раз память, то у меня! А ты горизонт заваливаешь вечно. Вообще расстояния не чувствуешь. Вон – заправка. Сколько до нее? На глаз?

– Метров пятьсот.

– Триста, не больше. Проверим?

Даша рассмеялась и согласилась.

Володя сбавил скорость, достал свой широкоугольник, где был встроенный дальномер, навел на резкость, показал цифру – 340.

– Вот так вот! Всего сорок метров ошибка! А ты говоришь – пятьсот! Проспорила, Дашечкин! За это – поворачиваем назад и едем ко мне!

– Нет, Володя, не сегодня. Там гости у нас, ждут меня.

Володя свернул к Водокачке.

Какой он замечательный, думала Даша. Он любит меня. Все его разговоры про бизнес – ерунда, мало ли он что придумывал, включая оборудование подвала жилого дома под биллиардный зал. Он хороший, нам хорошо, мне с ним тепло, он радуется мне и всегда ждет меня, куда торопиться, зачем обрывать именно сейчас? Пусть все само истлеет и сойдет на нет, решила она, зная, что обманывает себя и, как ни странно, почти этому радуясь: значит – научилась. Значит, может жить как люди. Потому что иначе слишком трудно и слишком больно.

11. ТАЙ. Расцвет

____ ____

____ ____

____ ____

__________

__________

__________

Пока ждали Дашу, Коля угощал чаем и рассказывал. Жизнь непростая, сами видите. Всё уходит на лекарства – самые необходимые. Ремонт надо бы сделать, на кухне сидеть уже стыдно, обои вон клочками висят, а свободных для ремонта средств нет. Если бы не деньги за сдаваемую квартиру и особенно если бы не заработки Даши… Но только на житье хватает, только на житье.

Сторожев спохватился, полез в карман за бумажником.

– Не прими как что-то… А просто – хочу помочь. Не взаймы, а так. Не обидишься?

Валера вытащил всю наличность, какая у него была, не считая. Впрочем, у него никогда не бывало с собой меньше пяти-семи тысяч. На всякий случай. Но и больше тоже не носил.

– С чего обижаться? – Коля легко принял деньги. – И мне хорошо, и тебе хорошо – доброе дело сделал. Добрые дела делать приятно. Так что еще неизвестно, кто кого осчастливил, ты меня или я тебя.

Сторожев глянул на него внимательней, чем до этого. Коля всегда был умник, уверенный в своем блистательном будущем. И вдруг стал – так сначала увиделось Валере, когда он попал в этот нищий дом, – человеком смирившимся, довольным тем, что послал нынешний день. Для Валеры такие превращения не в новость. Вот был у них в институте Семен Торбин, краса курса, рано ударившийся в науку, уехавший в Москву к известнейшему ученому и ставший его любимым учеником. И следы Торбина потерялись. А однажды, лет десять назад или около того, Сторожев попал в район Хлебучева оврага, место гнилое, с одноэтажными развалюхами, где ютились деклассированные элементы, и нашел там Семена. Семен был тяжело, смертельно пьян, посинел, язык изо рта вываливался, слюна текла, его сожительница металась в истерике, просила спасти. Валера сделал что мог, сидел с ним всю ночь, утром очнувшийся Семен грустно рассказал свою историю: стремительная карьера в переломные времена оборвалась, работа перестала достойно кормить, а под боком как раз в это время была девушка-модель из первых красавиц Москвы (так он рассказывал), Торбин начал ради нее крутиться, добывать деньги непрофильными занятиями и в результате, обобранный до нитки, вернулся на родину, где вынужден был в счет погашения долга продать родительскую квартиру, – и вот живет с этой стервой (стерва сидела тут же, с пьяным интересом слушая), но, если взглянуть экзистенциально, всем доволен.

– Доволен-то доволен, но будешь так пить – сдохнешь! – Сторожев помял его живот, поддел пальцами подреберье, постучал грудь, послушал. – Печень уже с арбуз, легкие дырявые, сердце шумит.

– А и хрен с ним, – ответил Семен.

И через пару лет умер, о чем Валера узнал уже позже, да и умер-то неизвестно как – не вернулся домой, не нашли в моргах, исчез, растворился где-то в шинках и притонах Сарынска, не исключено, что сброшен был в Волгу или спущен в канализационный люк…

А Коля Иванчук – нет, он не смирился, он только роль смиренника играет, догадался Сторожев. Держится с достоинством бедного, но честного человека. А какие там его черти раздирают, неизвестно. По глазам видно – есть что-то, а что – непонятно.

Илья тоже вытащил свой тощий кошель. У него, как и у Сторожева, всегда имелась фиксированная сумма на всякий случай – двести рублей. Вот он их и отдал. (А густые авансовые деньги вручил жене, не взяв из них ни копейки – словно рук не желал марать.)

– Не последние отдаешь? – спросил Коля.

– Нет. Я нормально зарабатываю. Не как этот, но все-таки.

– Сразу – этот! – рассмеялся Сторожев.

– Я уважительно, – буркнул Немчинов.

– Конечно, ты бескорыстный у нас. От миллиона чуть не отказался, представляешь? – сказал Сторожев Коле.

– Это как?

Немчинов сам рассказал Коле – с юмором, с иронией, о том, какой странный заказ получил он от братьев Костяковых.

Коля слушал внимательно, с легкой приятельской усмешкой.

Илья эту усмешку вспомнил – и вспомнил также, что никогда ее не любил. Вроде бы слушает тебя человек, а сам что-то о тебе в это время думает, именно о тебе, а не о твоем рассказе. Будто видит в тебе то, чего не видят другие.

И охота рассказывать у него пропала, он все скомкал, Сторожеву пришлось уточнять и дополнять, он ведь был свидетель и даже в некотором роде участник.

– Дело хорошее, – сказал Коля. – Хотят люди себе славы, пусть получат. Время потом все равно по местам расставит.

Илья посмотрел на него недоверчиво.

Но у Коли вид был ясный и простой, взгляд – без подтекста.

Какой он стал приятный, подумал Илья. Раньше каждое слово с поддевкой, с подколом, трудно было с ним говорить. А теперь – душа-человек, без всяких загогулин.