Большая книга перемен - Слаповский Алексей Иванович. Страница 3

Илона, яркая, стремительная, так подействовала на Сторожева, разбудив его честолюбие, что он за короткий срок коренным образом изменил жизнь. Закончив соответствующие курсы, сделался модным массажистом, ставил иглы и пиявки, а потом перешел в наркологи, облегчал от алкоголизма и выводил из запоев обеспеченных людей – клиентуру поставляли родители Илоны, представители сарынской элиты. Сторожев торопливо, словно боясь раздумать, развелся с Лидией, женился на Илоне, появилась дочь, которой дали причудливое имя Сана, но через три года Сторожев понял, что совершил ошибку, что, пожалуй, скучает по Лидии и не очень-то, кажется, любит, увы, Илону, несмотря на все ее достоинства. Тяжелый у нее оказался характер, сроду не дождешься улыбки, вечно брюзжит по мелочам. А Сторожев уже крепко стоял на ногах, купил целое крыло в двухэтажном старом здании, в центре Сарынска, отремонтировал, оформил частное лечебное предприятие, завербовал приходящих врачей (в основное время они трудились в государственных клиниках) и несколько постоянных, неплохо зарабатывал. При этом тяжелую свою работу нарколога по вызову (и не только для богатых) не бросал – не то чтобы она так уж ему нравилась, но всякому нормальному человеку необходимо чувствовать, что он исполняет некий долг, а не только зарабатывает деньги.

И вот однажды, оставив все имущество Илоне, он ушел. Пару лет снимал жилье, а потом построил, удачно внедрившись на начальном этапе, просторную квартиру в новом доме бизнес-класса – с подземным гаражом, с камерами наблюдения, с охранниками в подъездах. И зажил в свое удовольствие. Женщин к себе впускал и приводил редко, опасаясь наступить на те же самые грабли, которые ему уже дважды попадались. Но вот вместо ушедшей в декретный отпуск сотрудницы-администраторши в клинику устроилась на работу Наташа. Женщина молодая, милая, одинокая. Принимая ее на работу, Валера с удовлетворением отметил, что она не вызывает в нем никаких эмоций. Однажды они остались в клинике вдвоем, был вечер, Сторожев по какому-то поводу слегка выпил (или по поводу желания выпить), предложил и ей, она не отказалась, сидели, разговаривали. Потом он, как джентльмен, решил проводить ее до дома, но почему-то оказались возле дома Сторожева, он пригласил выпить еще по чуть-чуть, она отказывалась, пришлось уговаривать. Уговорил.

Утром Наташа сказала, что любит Сторожева с первого дня знакомства, но пусть его это не напрягает, она навязываться не привыкла. Сторожев даже может ее уволить, если чего-то опасается.

И ведь понимал Валера, что именно надо бы уволить, но почему-то не смог.

Однако и отношения не продолжились.

Наташа вела себя предельно корректно, никаких намеков ни словом, ни взглядом. Но Сторожеву все равно казалось, что за этим спрятано тихое страдание. И он не утерпел, зазвал опять в гости. А потом еще. При этом Валера честно объяснял Наташе, что жениться он никогда больше не собирается. Что привык жить один. Что эгоист, ценит свою свободу. Он даже спать ни с кем не может в одной постели, вот до чего заодиночился.

Наташа отвечала, что ее все устраивает.

Но как-то так вышло, что задерживалась (по просьбе Сторожева) на два-три дня, на неделю, а потом Сторожев предложил ей остаться насовсем, то есть на неопределенное время, то есть не предложил, а само так получилось, и она живет с ним вот уже четвертый год на правах гражданской жены.

В общем, Сторожев сумел убедить себя, что он сам сделал этот выбор, что живет он хорошо и правильно, и пусть сам не очень любит, зато дает другому человеку возможность любить, а это дело доброе. Отдельно Валеру устраивало то, что Наташа после давнишнего студенческого аборта не могла забеременеть. Нехорошо этому радоваться, но он, впрочем, и не радовался, а принимал как фатум. Тайно грело Сторожева и положение благодетеля в отношении Наташи: у нее пожилые и больные родители, младший брат – инвалид, она никогда не жила так комфортно и обеспеченно. Сам же Валера, оглядываясь назад, не раз изумлялся: надо же, что делает судьба с человеком – и как быстро! Пятнадцать лет он жил почти в нищете, и не забылось еще время, когда остатки макарон, сваренных на ужин, служили завтраком – если обжарить с луком и яйцом (весьма, кстати, вкусное блюдо!), не помышлял о переменах. И вот, оглянуться не успел, у него уже и машина приличная, и квартира с двадцатиметровой кухней-холлом и спальней, где окна от пола до потолка – эркером. Он уговорил Наташу бросить работу, она согласилась, что вместе в клинике неудобно, но совсем ничего не делать скучно, поэтому устроилась в благотворительный патронажный фонд, разносила еду и лекарства пожилым одиноким людям.

До поселения в этом доме Сторожев почти не виделся с Немчиновым. Класс, образовавшийся при слиянии двух школ, не успел подружиться, традиции встречаться, как у других выпускников, не возникло, все разбрелись кто куда. И тут выяснилось, что Немчинов живет в старой пятиэтажке по соседству, встретились, обнялись, обрадовались, и дружество возобновилось, вернее, наладилось набело.

Немчинов, в отличие от Сторожева, был одноженец и своей Люсе, скорее всего, никогда не изменял. Да и трудно представить его в роли изменщика: вот он входит, неприглядный, волосики остались только над ушами, потный череп тускло блестит, рубашонка защитного цвета, с грязноватыми катышками на воротнике (видно из-за его тощей шеи), жеваные дешевые брюки, которые, наверное, все лето носит, босоножки с черными носками, и никто ему не скажет, что эта обувь потому и называется босоножками, что надевают ее на босые ноги.

Сам Сторожев, кстати, босиком – обожает ходить голыми ногами по чистому полу, Наташа это знает и старается, убирает каждый день.

– Я на пять минут, – сказал Немчинов. – Посоветоваться. Ты ведь Костякова знаешь? Павла Витальевича?

– Еще как. Проходи, чаю выпьем, – пригласил Валера.

Немчинов разулся и прошел, до обидного равнодушно пропуская мимо глаз окружающее, не замечая и не оценивая простора, уюта и красоты квартиры, которой Илья до сих пор не устал гордиться и любоваться. Но что делать, такой уж человек, он и на себя-то внимания не обращает.

И пить чай ему все равно из чего – из фарфоровой чашки, которую предложил ему Сторожев, или из какой-нибудь треснувшей фаянсовой кружки с цветочком на боку и с серо-желтым полуовалом по краю в том месте, где прикасались десятилетиями губы пьющих, – эти пятна, наверное, уже не отмываются. И Валера из таких когда-то чашек пил и не замечал. Быстро, быстро все меняется…

– А что тебе Костяков? – спросил Сторожев.

– Да братья его, Петр и Максим, хотят, чтобы я о нем книгу написал.

– Как это?

Немчинов начал рассказывать о визите Петра Чуксина, прихлебывая чай и макая в него овсяное печенье, которое всегда было у Сторожева. Он любил это печенье за то, что в нем вред нейтрализуется пользой: сдоба вредна, овес – полезен. Невольно усмехнешься этой кондитерской метафоре, дескать, вот и вся жизнь моя такая: попытки найти в плохом хорошее.

Сторожев быстро уловил суть и, зная привычку друга излагать долго, нудно, с обилием ненужных деталей, слушал вполуха. Павел Витальевич Костяков, глава клана, был ему хорошо знаком. Можно сказать, приятельски знаком. Человек деятельный, неуемный во всем, Павел Витальевич регулярно впадал в запои и стал постоянным пациентом Сторожева шесть лет назад. Это знакомство оказалось выгодным: новая клиентура, новые возможности. Павел Витальевич помог найти и за сходную цену купить помещение для клиники, да и всяческие контролирующие организации по пустякам Сторожева не беспокоили, зная о покровителе. В среднем раз в полгода Сторожева, где бы он ни был, находили близкие Павла Витальевича, просили приехать. Костяков-старший, уходя в активное забытье, как он это называл, не слушался никого – ни братьев, ни детей. Раньше жены стеснялся (она погибла в автокатастрофе несколько лет назад), каялся перед нею, винился, но и ее просьбы перестать решительно отклонял, в крайнем случае исчезал из дома. А вот врачей в белых халатах боялся с детства. И Сторожев приезжал, надевал белый халат, говорил с больным строго, укладывал в постель, заставлял глотать таблетки, делал инъекции, ставил системы, сидел с ним, дожидаясь, пока Павел Витальевич уснет, потом дремал сам, при пробуждении Павла Витальевича опять занимался с ним – и в течение двух-трех дней приводил Костякова-старшего в порядок. Потом Павел Витальевич еще денек-другой отлеживался – и опять был бодр, энергичен, везде успевал и обещал себе больше не притрагиваться к этой гадости.