Тарас Бульба (иллюстрации Кукрыниксов) - Гоголь Николай Васильевич. Страница 7

своей. Разница та, что вместо насильной воли, соединившей их в школе, они

сами собою кинули отцов и матерей и бежали из родительских домов; что

здесь были те, у которых уже моталась около шеи веревка и которые вместо

бледной смерти увидели жизнь – и жизнь во всем разгуле; что здесь были те,

которые, по благородному обычаю, не могли удержать в кармане своем

копейки; что здесь были те, которые дотоле червонец считали богатством, у

которых, по милости арендаторов-жидов, карманы можно было выворотить

без всякого опасения что-нибудь выронить. Здесь были все бурсаки, не

вытерпевшие академических лоз и не вынесшие из школы ни одной буквы;

но вместе с ними здесь были и те, которые знали, что такое Гораций, Цицерон

и Римская республика. Тут было много тех офицеров, которые потом

отличались в королевских войсках; тут было множество образовавшихся

опытных партизанов, которые имели благородное убеждение мыслить, что

все равно, где бы ни воевать, только бы воевать, потому что неприлично

благородному человеку быть без битвы. Много было и таких, которые

пришли на Сечь с тем, чтобы потом сказать, что они были на Сечи и уже

закаленные рыцари. Но кого тут не было? Эта странная республика была

именно потребностию того века. Охотники до военной жизни, до золотых

кубков, богатых парчей, дукатов и реалов во всякое время могли найти здесь

работу. Одни только обожатели женщин не могли найти здесь ничего, потому

что даже в предместье Сечи не смела показываться ни одна женщина.

Остапу и Андрию казалось чрезвычайно странным, что при них же

приходила на Сечь гибель народа, и хоть бы кто-нибудь спросил: откуда эти

люди, кто они и как их зовут. Они приходили сюда, как будто бы возвращаясь

в свой собственный дом, из которого только за час пред тем вышли.

Пришедший являлся только к кошевому[[17]]; который обыкновенно говорил:

– Здравствуй! Что, во Христа веруешь?

– Верую! – отвечал приходивший.

– И в троицу святую веруешь?

– Верую!

– И в церковь ходишь?

– Хожу!

– А ну, перекрестись!

Пришедший крестился.

– Ну, хорошо, – отвечал кошевой, – ступай же в который сам знаешь курень.

Этим оканчивалась вся церемония. И вся Сечь молилась в одной церкви и

готова была защищать ее до последней капли крови, хотя и слышать не

хотела о посте и воздержании. Только побуждаемые сильною корыстию

жиды, армяне и татары осмеливались жить и торговать в предместье, потому

что запорожцы никогда не любили торговаться, а сколько рука вынула из

кармана денег, столько и платили. Впрочем, участь этих корыстолюбивых

торгашей была очень жалка. Они были похожи на тех, которые селились у

подошвы Везувия, потому что как только у запорожцев не ставало денег, то

удалые разбивали их лавочки и брали всегда даром. Сечь состояла из

шестидесяти с лишком куреней, которые очень походили на отдельные,

независимые республики, а еще более походили на школу и бурсу детей,

живущих на всем готовом. Никто ничем не заводился и не держал у себя. Все

было на руках у куренного атамана, который за это обыкновенно носил

название батька. У него были на руках деньги, платья, весь харч, саламата,

каша и даже топливо; ему отдавали деньги под сохран. Нередко происходила

ссора у куреней с куренями. В таком случае дело тот же час доходило до

драки. Курени покрывали площадь и кулаками ломали друг другу бока, пока

одни не пересиливали наконец и не брали верх, и тогда начиналась гульня.

Такова была эта Сечь, имевшая столько приманок для молодых людей.

Остап и Андрий кинулись со всею пылкостию юношей в это разгульное море

и забыли вмиг и отцовский дом, и бурсу, и все, что волновало прежде душу, и

предались новой жизни. Все занимало их: разгульные обычаи Сечи и

немногосложная управа и законы, которые казались им иногда даже слишком

строгими среди такой своевольной республики. Если козак проворовался,

украл какую-нибудь безделицу, это считалось уже поношением всему

козачеству: его, как бесчестного, привязывали к позорному столбу и клали

возле него дубину, которою всякий проходящий обязан был нанести ему удар,

пока таким образом не забивали его насмерть. Не платившего должника

приковывали цепью к пушке, где должен был он сидеть до тех пор, пока

кто-нибудь из товарищей не решался его выкупить и заплатить за него долг.

Но более всего произвела впечатленья на Андрия страшная казнь,

определенная за смертоубийство. Тут же, при нем, вырыли яму, опустили

туда живого убийцу и сверх него поставили гроб, заключавший тело им

убиенного, и потом обоих засыпали землею. Долго потом все чудился ему

страшный обряд казни и все представлялся этот заживо засыпанный человек

вместе с ужасным гробом.

Скоро оба молодые козака стали на хорошем счету у козаков. Часто вместе с

другими товарищами своего куреня, а иногда со всем куренем и с соседними

куренями выступали они в степи для стрельбы несметного числа всех

возможных степных птиц, оленей и коз или же выходили на озера, реки и

протоки, отведенные по жребию каждому куреню, закидывать невода, сети и

тащить богатые тони на продовольствие всего куреня. Хотя и не было тут

науки, на которой пробуется козак, но они стали уже заметны между другими

молодыми прямою удалью и удачливостью во всем. Бойко и метко стреляли в

цель, переплывали Днепр против течения – дело, за которое новичок

принимался торжественно в козацкие круги.

Но старый Тарас готовил другую им деятельность. Ему не по душе была

такая праздная жизнь – настоящего дела хотел он. Он все придумывал, как бы

поднять Сечь на отважное предприятие, где бы можно было разгуляться как

следует рыцарю. Наконец в один день пришел к кошевому и сказал ему

прямо:

– Что, кошевой, пора бы погулять запорожцам?

– Негде погулять, – отвечал кошевой, вынувши изо рта маленькую трубку и

сплюнув на сторону.

– Как негде? Можно пойти на Турещину или на Татарву.

– Не можно ни в Турещину, ни в Татарву, – отвечал кошевой, взявши опять

хладнокровно в рот свою трубку.

– Как не можно?

– Так. Мы обещали султану мир.

– Да ведь он бусурмен: и бог и Святое писание велит бить бусурменов.

– Не имеем права. Если б не клялись еще нашею верою, то, может быть, и

можно было бы; а теперь нет, не можно.

– Как не можно? Как же ты говоришь: не имеем права? Вот у меня два сына,

оба молодые люди. Еще ни разу ни тот, ни другой не был на войне, а ты

говоришь – не имеем права; а ты говоришь – не нужно идти запорожцам.

– Ну, уж не следует так.

– Так, стало быть, следует, чтобы пропадала даром козацкая сила, чтобы

человек сгинул, как собака, без доброго дела, чтобы ни отчизне, ни всему

христианству не было от него никакой пользы? Так на что же мы живем, на

какого черта мы живем? растолкуй ты мне это. Ты человек умный, тебя

недаром выбрали в кошевые, растолкуй ты мне, на что мы живем?

Кошевой не дал ответа на этот запрос. Это был упрямый козак. Он немного

помолчал и потом сказал:

– А войне все-таки не бывать.

– Так не бывать войне? – спросил опять Тарас.

– Нет.

– Так уж и думать об этом нечего?

– И думать об этом нечего.

«Постой же ты, чертов кулак! – сказал Бульба про себя, – ты у меня будешь

знать!» И положил тут же отмстить кошевому.

Сговорившись с тем и другим, задал он всем попойку, и хмельные козаки, в

числе нескольких человек, повалили прямо на площадь, где стояли

привязанные к столбу литавры, в которые обыкновенно били сбор на раду. Не

нашедши палок, хранившихся всегда у довбиша, они схватили по полену в

руки и начали колотить в них. На бой прежде всего прибежал довбиш,