Цветы нашей жизни - Метлицкая Мария. Страница 7

Вера, мать моего одноклассника Женьки, была, как говорили во дворе, гулящей. Летними вечерами она, ярко накрасившись, надев пестрое платье и босоножки на огромной платформе, отправлялась на танцплощадку в ближайший к нам парк – «искать женихов». Где она их искала в другие времена года, уж не знаю. Мне запомнилась именно такая картина: Вера, с мелким шестимесячным бесом на голове, в нарядном летнем платье, покачиваясь на «платформе», походкой от бедра идет к парку. А из окна на нее смотрит Женька. Его опять заперли дома – учился он неважно, оценками мать не радовал, поэтому ремень она со стены снимала регулярно, и тогда Женькины крики слышал весь двор, в том числе мы, его одноклассники. На следующий день он старался не смотреть нам в глаза, робел подходить, и вообще было видно, что ему плохо, стыдно. Мы с девчонками из природного такта никогда не подавали виду, что все слышали, все знаем. А вот среди мальчишек нет-нет и находился кто-нибудь, кто напоминал Женьке о его криках и унижении.

Наш дом – хрущевская пятиэтажка, жильцов немного, все друг друга и друг о друге знали. Мы слышали, как старухи на лавочке у подъезда шептались, что «прижила Верка пацана неизвестно от кого», что «эта шалава толком нигде не работает, малец иногда, кроме хлеба, ничего и не ест». Сердобольные соседки старались Женьку подкормить – то оладушки вынесут, то пряник сунут. Он чаще всего отказывался – было у него какое-то недетское достоинство.

Потом Вера нашла жениха. У меня слово «жених» тогда ассоциировалось с красавцем, как в сказках, – этаким добрым молодцем. Верин жених был совсем даже не красавцем и совсем не молодцем. Невзрачный мужичонка лет пятидесяти, лысый, с сальной прядью, зачесанной поперек блестящей лысины, с темными кругами под мышками, в видавших виды штанах и мятом пиджаке. На коротком волосатом пальце с обгрызенным ногтем у него был золотой перстень, который он, когда разговаривал, беспрестанно крутил.

Когда Сергей Ильич – так звали Веркиного избранника – появился, Женьке вовсе не стало житья. Теперь мать с отчимом хватались за ремень по очереди. Верка хвастала соседкам, что «Сережа обещал из Женьки сделать человека». Но, к Женькиному счастью, отчиму очень скоро надоела роль воспитателя, а тут Верка забеременела, и они сдали Женьку в интернат. На выходные его сначала редко, но забирали, а потом и вовсе перестали. У Верки родилась болезненная, слабая девочка, назвали ее Ларисой.

Кричала девочка днем и ночью. Слышимость в хрущевках отличная, поэтому все соседи слышали, как к надрывным крикам ребенка примешивался нечеловеческий, прямо-таки звериный ор Сергея Ильича. «Да уйми ты ее уже!» – кричал он Верке, неизменно добавляя трехэтажную конструкцию. Та в долгу не оставалась, девочка кричала еще громче, родители ее принимались браниться ожесточеннее. В общем, ад. А потом Сергея Ильича посадили. Я по детской наивности решила, что его осудили за то, что он так страшно ругается на Верку и Ларису. Но однажды подслушала разговор взрослых: посадили его за растрату. Он, оказывается, работал кладовщиком на обувной фабрике и постоянно таскал, что плохо лежит, а потом продавал.

После его исчезновения стало потише, но ненамного. Лариса день и ночь плакала, Верка на нее кричала. А потом Верка пошла работать продавщицей в магазин. Сидеть с Лариской было некому, в ясли ее отдавать не имело смысла – все равно заболеет на второй день. И тогда Верка вспомнила о том, что у нее есть еще один ребенок, и забрала Женьку из интерната. Теперь он пулей летел после уроков домой – сменить мать, которая уходила в свой магазин во вторую смену. Играть с нами он по-прежнему не мог, но зато теперь жил дома, а мать перестала его воспитывать ремнем. Видно, какая-никакая совесть у Верки была. Она понимала, что сын – ее единственная опора. Женька всю работу по дому делал безропотно, кормил сестру, укладывал ее спать, пытался петь песни и читать ей на ночь книги. Детских книг Верка не держала, не до глупостей ей было, поэтому Женька читал сестренке вслух свои учебники.

Наши родители даже ставили Женьку в пример: вот ведь какой серьезный, настоящий помощник! Вас даже мусор не заставишь вынести, а он и убирает, и кашу варит, и за сестрой ухаживает. Кашу, кстати, вечно голодный Женька варил весьма своеобразно: высыпал в молоко манку (другой крупы Верка почему-то не покупала), мешал ее в кастрюле ложкой, а комочки, которые толком не мог размешать, тут же вылавливал и съедал.

Жили они не просто бедно – скудно. Женька вечно ходил в обносках, Лариса лежала в коляске, доставшейся от соседей, в ветхих пеленках, отданных Верке теми же сердобольными соседями. К тому же Верка стала попивать и иногда просто забывала купить продукты. Пару раз теряла деньги. Дошло до того, что Женька вынужден был в день получки встречать мать у магазина, чтобы буквально вырвать хотя бы часть денег и купить какой-нибудь еды.

В общем, пока мы играли в казаки-разбойники, а потом в «бутылочку», читали романы и крутили собственные, влюблялись, ссорились, строили планы, Женька проходил суровую школу жизни. Лариса подрастала, Верка спивалась, у него не было выбора – он должен был быть взрослым.

После восьмого класса Женька, ясное дело, из школы ушел – подался в ПТУ, учиться на плиточника. Дело прибыльное. По большому счету ему было все равно куда, да и с его оценками выбор был невелик. А потом он и вовсе ушел в армию. Тут Верка ударилась во все тяжкие, пила без просыпа, стала продавать вещи из дома, не стесняясь дочери, водить собутыльников – забулдыжного вида мужиков и теток.

Через два года Женька вернулся в квартиру, где, кроме старой кровати с помойки, на которой валялась пьяная мать, и продавленной раскладушки, на которой спала, время от времени скатываясь на пол, Лариса, ничего не было.

И он, что называется, впрягся по полной. Теперь вся его жизнь состояла из учебы (надо было доучиться в ПТУ), работы (надо было заработать хотя бы на еду себе, матери и сестре). А еще он бесконечно рыскал по району в поисках пьяной матери – находил ее в чужих дворах, в квартирах, где собирались такие же, как она, опустившиеся маргиналы. Сердобольные соседки уговаривали его «бросить это дело».

– Горбатого могила исправит, – говорила ему Матрена Титовна, милейшая соседка с первого этажа. – Ты, сынок, свой век не заживай. Молодой ведь. Пойди погуляй, отвлекись, девушку себе найди.

Женька невесело усмехался – понимал, ни одной девушке он с таким приданым не нужен.

Верка заботу сына принимала как должное. Когда старухи у подъезда пытались ее совестить, отвечала, дескать, я ему всю молодость отдала, выкормила, вырастила, «он мне теперь должен».

Ее не стало, когда Жене было лет двадцать пять. Как она вообще протянула столько лет, было непонятно – редкая печень выдержит такое количество спиртного. Похоронив мать, Женька совсем даже не воспрянул духом и не воспринял ее смерть как избавление, в отличие, кстати, от сестры, которая радости не скрывала. Женька убивался по матери, плакал на похоронах – и тогда у меня мелькнула мысль: «А ведь он ее любил. По-настоящему. Так, как любят только родителей. Не за что-то, а просто так. В Женькином случае даже не просто так, а вопреки».

Недавно мы собирались с одноклассниками – активные девочки (теперь уже не девочки, конечно, а тетеньки) нашли всех через социальные сети, все организовали. Молодцы, одним словом.

Женька приехал на джипе, был он хорош собой, в дорогом костюме, благородная седина в волосах. Он уже не плиточник, а владелец строительной фирмы.

Так получилось, что мы с ним пошли танцевать, потом разговорились, и он неожиданно разоткровенничался – понимал, что я все о его семье знаю. Слово за слово, разговор зашел о детях. Тема богатая, всегда есть что рассказать. Женька о своем сыне Сане говорил с гордостью, со сдержанной такой радостью.

– Знаешь, иногда выкинет что-нибудь такое, что волосы дыбом. Но я его ни разу – веришь – ни разу пальцем не тронул и голоса не повысил. Мать мне как прививку сделала – на всю жизнь. Я, когда Саня родился, поклялся себе самой страшной клятвой: мой сын никогда не переживет ничего такого, что пережили мы с Ларисой.

И тут я осмелилась и спросила:

– Но ты ведь все равно мать любил?

Женька вроде даже удивился такому вопросу, как будто я поинтересовалась, круглая ли Земля и правда ли, что Волга впадает в Каспийское море.

– Любил. Конечно, любил и люблю. Она же мать мне. Но то, что руку на меня, маленького, поднимала, а потом Лариску лупила, помню и не прощу. Так что когда Саня у меня что-нибудь этакое вытворяет, я иной раз кулаки об стену оббиваю, но его ремнем не наказываю, никогда. Жена иногда может шлепнуть, но не больно и не обидно – так, для порядка, нервы, знаешь, иногда не выдерживают. И то – я ей запретил это делать.