Цветы нашей жизни - Метлицкая Мария. Страница 9

В семье моей школьной подруги Олечки мама, сама Олечка и ее старшая сестра Вичка все время что-то скрывали от отца. Отец, Павел Петрович, был начальником цеха, секретарем парторганизации огромного завода. Сколько его помню, был он преисполнен собственной важности. Высокий, грузный, ходил не спеша, будто боялся расплескать что-то важное внутри себя, говорил неторопливо, веско – как привык на партсобрании. Мне казалось, что ему много лет – сейчас я понимаю, что, когда мы с Олечкой учились в старших классах, ему было всего ничего – лет сорок пять. Дело происходило, как вы понимаете, давно, в семидесятых годах, когда члену партии, а тем более секретарю парторганизации верить в Бога было никак нельзя – чтобы не лишиться всех званий, чинов и вообще, как тогда говорили, не «положить на стол партбилет». Кто жил в те времена, помнит, что это была серьезная угроза.

Олечкина и Вичкина мама Тамара Сергеевна работала на том же заводе, что и муж, трудилась в бухгалтерии. Женщина простая, в партию она не вступала, потому что «охота была на этих собраниях высиживать, когда дома дел по горло». Тамара Сергеевна, правда, была отличной хозяйкой, очень чистоплотной, готовила отлично, могла из мороженого минтая или «пришедшей пешком из Воркуты курицы» сделать такой обед – пальчики оближешь. При этом Тамара Сергеевна была очень верующей – истово и искренне. В спальне у нее висела икона, а поскольку спальню она делила с партийным супругом, то красный угол с иконой всегда был завешен тяжелой портьерой, чтобы лишний раз не будить в Павле Петровиче зверя: он и снять икону не смел, и держать ее в доме боялся (а ну как увидят).

Фраза «Только отцу не говорите» в доме звучала рефреном. Тамара Сергеевна считала себя женщиной умной, даже мудрой, спорить с мужем не хотела, понимала, что переспорить его невозможно, но и делать, как он хочет, часто тоже нельзя. А пока все шито-крыто, в доме тишь да гладь. Что еще надо?

Бывали в их семействе истории, на мой взгляд, дикие, абсурдные. Павел Петрович придерживался патриархальных взглядов на моду и считал, что девушкам ходить в брюках, а тем более в джинсах, неприлично, и это мягко сказано. Тогда, в семидесятые, джинсы были заветной мечтой любой девушки, и достать их было невероятно сложно. И вот однажды Вичка, тогда студентка, пришла домой в страшном возбуждении – ей удалось достать джинсы. Голубые! Фирменные! С заклепками! С лейблом! Сидят – потрясающе! Она в них казалась себе принцессой. Наверное, Золушка так не радовалась бальному платью и карете, как Олечкина сестра тем штанам из дерюги. В общем, современным барышням не понять, а мои ровесницы, думаю, вспомнят такую ситуацию, и не одну.

Стоили джинсы сто семьдесят рублей. Это огромные по тем временам деньги: две зарплаты молодого инженера или учителя. Тамара Сергеевна, видя Вичкин восторг, понимала: не купить джинсы значит… Ну я не знаю даже, с чем сравнить. Это все равно что отрезать крылья, лишить мечты, спустить с небес на землю.

Зарабатывали они с супругом хорошо, оба были передовиками социалистического производства, завод план выполнял, так что премии, прогрессивки и прочее выплачивалось исправно. Вздохнув, Тамара Сергеевна полезла в бельевой шкаф за заначкой и выдала задыхающейся от восторга дочери требуемую сумму с неизменным комментарием: «Только не говори отцу». А тут и говорить нечего – он же сам все увидит. Косметику Олечка и ее сестра стирали, поплевав на носовые платки, в парадном (на этот счет у их отца тоже имелись жесткие принципы: только естественная красота, никаких теней, помад и прочего), а штаны как снимешь в парадном? Люди все-таки ходят. Договорились, что джинсы Вика спрячет поглубже в шкаф, а надевать станет, только когда отец работает во вторую смену. Утром, когда она пойдет в институт, он еще будет спать, а вечером, когда она вернется, его не будет дома.

Чувствуя себя великим стратегом и непревзойденным дипломатом, Тамара Сергеевна успокоилась: все довольны, в семье мир, можно накрутить бигуди – и спать.

План работал несколько месяцев, но тайное всегда становится явным: как-то Павел Петрович, проснувшись утром, почувствовал, что простудился, и на работу не пошел. Предупредить Вичку о форменной засаде, которая ждала ее вечером, не представлялось возможным: мобильных телефонов и даже пейджеров еще не было.

Прошмыгнуть в комнату незаметно ей не удалось: стосковавшийся по домашним Павел Петрович вышел встречать дочь в прихожую и увидел… О боже, что он увидел: голубые тени, умело подведенные черным химическим карандашом глаза, перламутровую помаду на губах, а главное – джинсы! В обтяжку! Как у шлюхи какой! И это его дочь! Студентка! Комсомолка! Думаю, соседи в тот вечер узнали много нового про внешнюю и внутреннюю политику СССР, потому что про разлагающуюся молодежь, льющую воду на мельницу идеологического противника, Павел Петрович кричал громко, как на митинге. Вичка и не думала возражать – слушала молча. Тамара Сергеевна с Олечкой отползли в спальню и там затаились – ждали, когда придет их очередь.

И она пришла, конечно.

– Мать! – громовым голосом взвыл Павел Петрович. – Ты знала?!

Супруга молчала. А что здесь скажешь?

– Знала! – Павел Петрович со всей очевидностью понял, что Тамара Сергеевна его – как бы помягче сказать – предала. А иначе откуда паршивка дочь взяла деньги? Копить она не умеет, да и что там скопишь с этой ее стипендии! – Сговорились!

Тамара Сергеевна поняла, что дело принимает нешуточный оборот, и взмолилась:

– Паша! У тебя температура! Тебе нельзя волноваться! Ну купила она эти джинсы и купила! Все сейчас в таких ходят! У Вички вон фигура отличная, когда ж пофорсить, как не в молодости!

Это она, конечно, сказала напрасно – все равно что масла в огонь плеснула.

– Все?! – Павел Петрович покраснел, на могучей шее вздулись жилы. Олечка потом, когда в лицах пересказывала мне этот «папашин спектакль», призналась, что это было страшно: казалось, у него сейчас разорвется какой-нибудь сосуд, и поминай как звали. – Все?! Моя дочь – не все! Я коммунист, передовик! Не позволю!

И тут Тамаре Сергеевне отказал и природный ум, и житейская мудрость, и хитрость.

– Да ладно тебе, Паш, – пытаясь сбить пафос, примирительно-простодушно сказала она. – Чего ты как на собрании. Мы ж все свои здесь.

Павел Петрович покраснел еще больше и метнулся в кухню, откуда с неожиданной для его грузной комплекции прытью вылетел с ножницами, которыми Тамара Сергеевна разделывала курицу.

– А ну снимай, – взревел он.

– Папа! – Вика, понимая, что ее ждет, пыталась воззвать к отцовским чувствам. – Я тебя прошу! Ну пожалуйста! Не делай этого! Я их с таким трудом достала! Ну почему, почему всем можно, а мне нельзя! Ты меня совсем не любишь!

Павел Петрович, задыхаясь от ярости, шумно дышал, было очевидно, что менять свое страшное решение он не намерен. И Вичка стянула джинсы, которые отец немедленно превратил в несколько бесформенных кусков, а потом для верности потоптал их.

Тамара Сергеевна, видя, что терять нечего, уперла руки в боки и заголосила:

– Ну поздравляю! Нет, я тебя поздравляю, Паша! Сто семьдесят рублей ты сейчас вот этими ножницами изрезал! Сто семьдесят! Две наши с тобой премии! Шкаф могли в спальню купить! Два костюма тебе! Пальто я могла себе справить! С норкой, между прочим! – Тут ей стало себя жалко, и она заревела. – Не понравилось, видите ли, тебе! Не понравилось, что девка оделась модно! Что она не хуже других! Что на нее парни заглядываться стали! Не понравилось! А что ей, до старости в пионерской форме ходить? Или, может, в платье каком сиротском?

Вичка, которая все это время держалась, тоже зарыдала.

Но Павла Петровича было не так-то просто разжалобить. Услышав про сто семьдесят рублей, он пришел в ярость, подскочило давление, немедленно прихватило сердце.

Все-таки людям с такой комплекцией стрессы противопоказаны, что и говорить.

Врачи «Скорой», которую вызвала Тамара Сергеевна, увидели картину, которую, наверное, еще долго потом вспоминали: посреди прихожей сидел на полу, привалившись к стене, задыхаясь, держась за сердце, грузный Павел Петрович, и лицо у него было цвета вымпела за трудовые заслуги, который украшал ковер на стене в спальне, где, зажавшись в углу, сидела Олечка. Рядом с мужем хлопотала с валокордином Тамара Сергеевна, а Вичка, в модном свитере, связанном матерью по схеме из «Работницы», и с абсолютно голыми длинными, стройными ногами, сверкая безупречной белизны трусами, пыталась отца поднять и приговаривала:

– Ну вот надо было тебе все это устраивать, а, пап?

Павел Петрович не отвечал на этот в общем-то риторический вопрос – не до того ему было.

Борьба с американскими джинсами стоила ему нескольких недель в палате интенсивной терапии. Еле выходили. Кстати, пока мужа не было дома, Тамара Сергеевна расшторила угол с иконами и постоянно молилась за своего мужа – идейного коммуниста. И потом была уверена, что не врачи с их таблетками и капельницами, а она, молитвами, «подняла Пашу на ноги».

Сейчас Олечкины и Вичкины родители глубокие старики. И теперь уже дочери договариваются «не рассказывать родителям». Но здесь ложь во имя спасения – Тамаре Сергеевне и Павлу Петровичу категорически противопоказано волноваться, так что от них скрывают цены на продукты, выходки внуков, болезни дочерей и зятьев.

Но, усвоив урок родителей, Олечка говорит, что никогда не станет скрывать что-то от мужа. И если он запрещает детям куда-то идти, что-то покупать и так далее – она его всегда поддерживает. Даже если считает, что он не прав.

«Я лучше ему потом наедине все выскажу», – говорит Олечка, и она права.