Узор счастья - Синицына Людмила. Страница 2

— Хотите знать мое мнение? — спросил его Максим, думая о другом.

Студент кивнул.

— Тогда ответьте, чем отличается хороший мрамор от плохого? — спросил Максим, слегка нахмурившись. В голосе его прозвучала легкая хрипотца, как бывает после долгого молчания или... или от волнения. Но не может же он волноваться из-за того, что его студентка, которую он и видел-то всего несколько раз, сидит обнаженной?

— Глубиной светопроникновения. Чем глубже проникает свет, тем лучше мрамор. Потому что это создает ощущение...

— Верно, — согласился Максим. — То же самое можно сказать и о человеческом теле. Как вы сами уже должны знать, очень часто натурщиц выбирают именно по этому принципу: какая у нее кожа — прозрачная, матовая, смуглая... И если уж вам попалась такая удачная модель, когда возникает эффект особого свечения, когда тело выглядит так, словно пронизано светом, — то почему этого нет на вашем рисунке? Как вы ни стараетесь передать изысканную форму груди, вам это не удастся, пока отсутствует игра света и тени. Мне кажется, все дело в том, что вы выбрали неправильную штриховку. Она сюда не подходит. Попробуйте растушевку. Разве можно портить такую редкую фактуру?

Евгений Тихонович тоже смотрел на рисунок студента и согласно кивал. Натурщица действительно казалась светящейся. Как художник и как скульптор Максим не мог не оценить неповторимой грации фигуры, редкого сочетания цвета глаз и волос. А еще его поразило ощущение незащищенности, которое возникало и от самой позы, и от этой прозрачной кожи.

Взгляд его на некоторое время застыл на груди Светы. И он подумал, что каким бы пошлым ни казалось это сравнение сосков с бутонами роз, но в данном случае точнее сказать нельзя. Наконец он взглянул ей в лицо. И Светлана почувствовала себя так, словно ее коснулся палящий луч. Сколько длилась эта пытка, она не могла бы сказать. Потому что от взгляда, обращенного на нее, закружилась голова, и руки, на которые она опиралась, ослабели. Наверное, довольно долго. Потому что в аудитории воцарилась напряженная — как перед грозой — тишина. Головы сидевших за мольбертами обратились в сторону вошедших. Ничего предосудительного в том, что группа занималась дополнительно, не было. И ни у Мэд Макса, ни у куратора не было оснований сердиться. Любой преподаватель должен был только радоваться. Но среди студентов ходили слухи о том, что после смерти жены Макс стал вспыльчивым и раздражительным, что он мог вдруг из-за ничтожного пустяка выйти из себя и попавшийся ему под руку в такую минуту мог ожидать чего угодно. Конечно, демократизм, способность признать свою вину, извиниться выгодно отличали Максима от многих надутых профессоров-преподавателей. Но мало кому хотелось оказаться в эпицентре циклона.

Евгений Тихонович тоже был несколько обескуражен молчанием человека, от единственного слова которого зависело так много. И тоже стоял в недоумении.

Максим не отвел взгляда от натурщицы даже после того, как она опустила ресницы и стала похожа на спящую царевну. Его синие глаза стали еще темнее...

Затянувшаяся пауза оборвалась благодаря испуганной студентке, сидевшей рядом со старостой. Из ее дрогнувших пальцев выпал уголь. Он с легким стуком ударился об пол, и студентка так ойкнула, что по аудитории пронесся легкий смешок. Макс взглянул в ее сторону, будто сам только что очнулся ото сна. Студентка, прижав ладонь ко рту, смотрела на него, как кролик на удава.

Встряхнув головой, Максим снова повернулся к мольберту парня, застывшего перед ним с несколько растерянным видом — он не мог понять, как и все остальные, чем вызвана такая пауза.

— Объем должен ощущаться уже в рисунке, — заговорил Макс так, словно продолжал начатую мысль. — А вообще-то неплохо. Очень даже... неплохо. — И больше не глядя в сторону Светланы, он повернулся и вышел.

Несколько человек засмеялись. Это была разрядка после нервного напряжения.

— Сколько времени еще осталось? — спросила Маша у старосты.

— Полчаса, — ответил Валентин, быстро посмотрев на часы.

И снова в аудитории воцарилась сосредоточенная тишина.

А Светлана все еще не могла прийти в себя. Она встречалась с Максимом во второй раз и... опять переживала то же самое непонятное ощущение: тревогу, беспокойство, волнение. С чего бы это? Какое ей дело до этого знаменитого, богатого и взбалмошного человека? Ровный шорох угля по бумаге постепенно помогал ей вернуть прежнее самообладание. А память, независимо от нее, начала прокручивать сцену, когда она впервые неожиданно встретила Макса.

Глава 2

Это произошло перед собеседованием.

Светлана нервничала, хотя у нее были одни пятерки. Во многом это была наведенная нервозность. Наведенная не только общей атмосферой, которая расползалась по всем коридорам и обволакивала входивших уже в вестибюле, но и тем, что две москвички, с которыми Светлана познакомилась во время экзаменов — Алла и Катя, — объяснили ей, что большая часть группы поступавших — дети известных режиссеров, художников, артистов, и все места уже заведомо распределены. Девушки знали это от родителей. А те от общей знакомой, которая работала в деканате и через которую родители девочек находили репетиторов. Несмотря на то что девушки занимались очень основательно второй год, они совсем не были уверены в своем успехе.

Из приезжих в первую очередь отсеют тех, кому будет нужно общежитие. Поэтому ты сразу, как тебя вызовут, говори, что с жильем у тебя все в порядке.

Если все остальные доводы Светлана отталкивала от себя, несмотря на легкую тревогу, выедавшую дыры в броне, которой она пыталась защититься от яда сомнений, то этот показался ей убедительным. И Света пала духом. На время экзаменов она остановилась у Галины Григорьевны — подруги ее мамы по работе. Но к осени должны были вернуться дочь с мужем, поэтому оставаться у гостеприимной и заботливой Галины Григорьевны Светлана никак не могла.

Алла и Катя, конечно, хотели ей помочь. Но лучше бы она не знала ничего. Идти на собеседование и сознавать, что все уже заранее решено, что все волнения, связанные с каждым экзаменом, были напрасны... Она кивнула и отошла в сторону. Поднялась по лестнице на один пролет, потом на второй, только чтобы не слушать взволнованного гудения, успокоиться, собраться с мыслями, и прислонилась к косяку двери.

Тонкие быстрые звуки рояля прозвучали, как весенняя капель. Она вздрогнула и окинула взглядом пустой, как ей казалось, то ли зал, то ли аудиторию. Из-за откинутой крышки рояля поднялся молодой рыжеволосый парень. Подтянув струну едва заметным движением ключа, он снова нажал на клавиши, посмотрел на Светлану, застывшую в дверях, и, вопросительно улыбнувшись, вскинул брови, как будто ждал ответа.

— Соль, фа, ля, — спела Светлана, поддавшись этому дружелюбному взгляду приглашавшего ее к игре настройщика.

Парень кивнул и жестом показал на рояль:

— Играешь?

— Чуть-чуть, — кивнула Светлана, — только для себя.

Но подошла и села на стул. Были пьесы, которые вдруг всплывали в памяти и подчиняли себе, но, как правило, в последнее время она больше импровизировала. Вот и сейчас. Первые аккорды были моцартовские — она почти машинально сыграла заученные в музыкальной школе ноты. Но инструмент звучал так богато, так радостно отзывался на каждое движение пальцев, что она невольно начала импровизировать. Рыжеволосый парень, застегивавший сумку, остановился и внимательно посмотрел на ее руки.

— С такими пальцами надо было поступать в консерваторию, а не сюда, — заметил он, когда затихла последняя нота.

«А в консерватории, как и здесь, все места тоже заранее распределены», — подумала Света про себя, но промолчала. Как давно она не играла. И как соскучилась по инструменту. По чистому звуку. Это было какое-то волшебство.

— Можно еще немного? — Светлана умоляюще посмотрела на настройщика.

Тот кивнул:

— Я не спешу.

И Светлана, прикрыв глаза, заиграла. Попробовала одну тему, другую. Звук был чистый, прозрачный и одновременно глубокий. Душа ее встрепенулась, тугой комок в горле начал рассасываться, и она отключилась от всего, что тревожило и беспокоило, с чем она не в силах была справиться.