Динарская бабочка - Монтале Эудженио. Страница 13

Ария эта не трудная, но она требует исключительно зрелого голоса, тогда как в молодости старый господин свой голос достаточно зрелым не считал. Незрелый бас — все равно, что незрелый, несъедобный плод. Годы шли быстро, новые квартиры, казармы, гостиницы, пансионы, клиники, больницы и съемные комнаты сотрясали слова проклятья, голос созрел, зазвучал свободно, утратил натужность, но в один прекрасный день лишился тембра и густоты. Старый господин (тогда еще не такой старый) знал, что необходимо, ловя момент, вцепиться в те немногие дни совершенства, о которых он мечтал, поразить всех знаменитыми словами проклятья и затем погрузиться навсегда в гордое молчание. Его друг, врач, прервавший блестящую карьеру, часто наведывался к нему, чтобы репетировать с ним дуэт из «Пуритан» Беллини «Suoni la tromba», но чаще, чтобы вдохновить его, хмуро тыча одним пальцем в клавиши рояля, на горькую исповедь шерифа Ренса [56] «Minnie, dalla mia casa son partito…» и на душераздирающую концовку «Or per un bacio tuo getto un tesoro», которая, увы, неизменно вызывала недовольство соседей и портье. Бывший врач тоже на много лет опаздывал с дебютом в ожидании зрелости, и в один прекрасный день у него лопнуло терпение, и, посчитав хрипотцу несовместимой с мечтой о партии шерифа, безумец выбросился из окна. Мучиться ему не пришлось: пронзенный пиками садовой ограды, он умер сразу.

Будущий коллекционер пластинок сделал из смерти друга надлежащие выводы и вскоре отказался от своих притязаний. Ему было уже за пятьдесят, и час, которого он ждал, возможно, давно прошел, чего никто, а уж тем более он сам, не заметил. Лишь иногда он, бреясь, вдруг отворачивался от зеркала и дрожащим голосом запевал «II lacerato spirito…». В ту же секунду рядом возникала тень его друга-врача, и слова замирали на губах. Впрочем, для кого бы он пел сегодня? Искусство в полном упадке.

СТРАУСОВОЕ ПЕРО

Люди в чем-то похожи на книги: вы рассеянно перелистываете страницы, не догадываясь, что они оставят в вас неизгладимый след; от другой книги вы не можете оторваться, буквально проглатываете ее, но проходит несколько месяцев, и вы понимаете, что она не стоила того времени, которое вы на нее потратили. Из этого следует, что в первую минуту, при первой встрече говорить о том, проиграете вы в конечном счете или выиграете, преждевременно. Я часто спрашиваю себя не о книгах, а о живых и мертвых существах, что промелькнули бы в моей памяти, если бы меня, избави бог, поставили к стенке, либо если бы я тонул, зная, что спасения ждать не приходится. Это были бы люди или любимые животные? Мужчины или женщины? Те, кто были мне дороги, или шапочные знакомые, не подозревающие, что занимают такое место в моем сознании?

Мгновения, которые предшествуют сну и которые лучше всего заполнять молитвами и раздумьями, можно сравнить отчасти с последними мгновениями земного существования, и в этой связи я бы сказал, что homo sapiens наших дней, законченный одиночка в обществе тем более бесчеловечном, чем громче оно кричит об уважении коллективных прав, живет, не зная, сколько сюрпризов ему приготовила жизнь.

Вчера вечером, когда я, перед тем как уснуть, пытался сосредоточиться на вопросе о высшем смысле жизни и повторял «человек смертен», в комнате появились гости — две странные, совершенно забытые мной особы, и я покинул марево путешественником, который сравнивает себя с чужеземцами и, обнаружив, что его отношение ко всему, что связано с прошлым, изменилось, вынужден признать, что он сам изменился, и согласиться со старой истиной: дважды в одну реку войти нельзя.

Я собирался уже погасить свет, когда, деликатно постучавшись в дверь — тук-тук-тук, — с глухим «можно?», представлявшим собой, по меньшей мере, си контроктавы, в комнату вошел плотный, среднего роста расфранченный солдат, увешанный с головы до ног оружием, как тень Гамлета, в шляпе с длинным страусовым пером, которое дугой свисало почти до самых шпор; с ним был суетливый церемонный старикашка, изъяснявшийся не столько словами на загадочном наречии, сколько жестами и ужимками лемура.

— Марсель, — вырвалось у меня, и догадка, что передо мной верный слуга Рауля де Нанжи из «Гугенотов», герой оперы Мейербера, неотделимый в моей памяти от знаменитого исполнителя, помогла мне без колебаний узнать умершего в сороковых годах в Монтевидео обладателя самого замогильного голоса, величайшего из всех, кто пел на итальянских подмостках, Гаудио Мансуэто, мастера нот ниже первой линейки, глубокого баса, широкоплечего крепыша, бывшего грузчика генуэзского порта, обязанного тонкостью манер (когда я с ним познакомился) удачной карьере оперного певца и стихийному уму, благодаря которому он чувствовал себя в любой партии истинным хозяином сцены.

— Марсель, — подтвердил солдат, поглаживая усы a la Марко Прага [57], подошел к неизменно открытому у меня в комнате роялю, пробежал рукой по клавишам и негромко для себя, но так, что в окнах задрожали стекла, выпалил «пиф-паф», предшествующее описанию взятия Ла-Рошели.

— Ого! — воскликнул я без тени удивления. И повернулся к его спутнику. — А вы… извините?

— Сегодня на мне костюм Дулькамары или Альциндора [58], а в миру я Асторре Пинти, комический бас или бас-буфф, если вам так больше нравится. К вашим услугам.

— Асторре Пинти? Так я же вас знаю, синьор Асторре. Не думайте, будто я забыл наши долгие разговоры в страшные дни перед освобождением Флоренции, — мы прятались тогда в театре на виа Ламармора, 14. (Заросший, голодный, всегда в пижаме, на груди побрякушки амулетов, голос постоянно «в маску» — ми ми ми в трех октавах, писк сурка и тут же хрип умирающего, — он по нескольку дней не ел, он сам и его многочисленная семья. Своим появлением сейчас Асторре Пинти только усложнил дело. Он был жив или умер, как его спутник? После освобождения Флоренции я ничего о нем не слышал.)

— Вы, конечно, меня не помните, командор Мансуето, — обратился я к его спутнику в попытке преодолеть смущение. — Я имел честь быть представленным вам парикмахером Пеккиоли в галерее Мадзини. Вы отвели меня к настройщику роялей и одновременно верховоду группы клакеров, и после того, как я спел вам «Il lacerato spirito», посоветовали мне продолжать занятия пением.

— Ха, ха, — прогремел Мансуето.

— Ха, ха, — ехидно повторил Дулькамара в терцию.

Оба сели за рояль и, не обращая на меня внимания, взяли несколько аккордов, после чего вынули из шкафа партитуру «Силы судьбы» [59] и открыли ее на нужной им странице.

— Помню также, — продолжал я, — что вы, кавалер Асторре, предсказывали полное разрушение Флоренции, города богохульников, и ваше предсказание сбылось — правда, отчасти. А вас, командор, я имел счастье видеть еще раз: вы пели Захарию в вердиевском «Набукко» на сцене туринского театра «Кьярелла». Дальнейшая ваша судьба мне не известна.

— Ха, ха, ха, — прогремел Мансуето, и вместе с последовавшим «ха, ха, ха» Асторре получился смех двух заговорщиков из «Бала-маскарада» Верди.

— Было бы глупо с моей стороны льстить себя надеждой, что меня, скромного писаку, помнят корифеи оперного искусства, — честно признался я. — Но если бы вы изволили объяснить мне причину…

— «Giudizi temerari…» [60] — ответил Марсель, начиная свою часть дуэта двух монахов, и бросил шляпу на пол. Обломок страусового пера отлетел за рояль. Последний слог повис в воздухе низким звуком органа, заглушив дребезжание последних ночных трамваев. Кто-то на верхнем этаже забарабанил в пол, требуя прекратить шум. Мои гости явно разбудили соседей.

— Поздравляю, — сказал я, закрывая ладонями уши. — Поздравляю, командор: несмотря на возраст, на перемены… в жизни… на новое… место жительства, ваш нижний регистр сохранил прежнюю силу. Тем не менее, согласитесь, что, учитывая поздний час и обычай соседей спать по ночам… может быть, следовало… Вы меня понимаете… В этом мире…