Динарская бабочка - Монтале Эудженио. Страница 15

— Согласен и прошу простить меня, я говорил о себе, а не о вас.

— Пока вопрос остается невыясненным, это слово задевает и меня. Я пришел гостем, а ухожу виноватым. Надеюсь, вы не станете отрицать, что падение нравов поистине непоправимо. Когда я разбил зеркало у княгини Турн унд Таксис, она уволила слугу и приказала немедленно заменить зеркало. Тогда я был виноват, сегодня же вопрос остается sub judice [64]. До не свидания.

Едва поклонившись, он направился к двери. Я попробовал удержать его, но безуспешно. Примирение было невозможно. Сам того не желая и не подозревая о том, я был зачислен в постоянно растущий легион его врагов. Оставалось утешать себя мыслью, что, может быть, в этом качестве я пригожусь ему больше.

СИНЬОР стэппс

У этой истории есть предыстория. Под вечер зимнего дня 19… года синьор Лазарус Янг. М. A., Ph. D. [65], низкорослый робкий человечек, чью приплюснутую шляпу украшало неизменное сорочье перо, проходя по одной из нью-йоркских улиц, обратил внимание на снежный холмик — окоченевшего, едва живого воробушка и, желая спасти бедную птичку, опоздал на трансатлантический лайнер, который должен был доставить его в Европу. Когда птичка, переданная в руки известных ветеринаров, ожила, ее торжественно поместили в клетку с обогревом, где поддерживалась постоянная температура — двадцать два градуса. Все вместе, включая пропавший билет на пароход «Жак Картье», обошлось в две или в три тысячи долларов, и теперь Сноу Флейк, Снежный Комочек, сокращенно Сноу, с поседевшими от времени перышками, забавлял посетителей виллы на Эрта Канина, 48, во Флоренции, где синьор Янг проводил в среднем по месяцу каждые пять лет, от одного приезда до другого оставляя дом на попечение садовника и кухарки. В тот год, когда я с ним познакомился, синьор Янг, застигнутый врасплох «преступными», как он выразился, санкциями [66], покинул город раньше, чем обычно, и вернулся в родной Сен-Луи, штат Миссури, подальше от удушающей атмосферы; в доме, чтобы присматривать за Сноу, остался гостивший там впервые синьор Джозеф Стэппс, дородный синеглазый мужчина неопределенного возраста, которому можно было дать и сорок лет, и шестьдесят, всегда гладко выбритый, с голубыми прожилками на пухлых щеках, эффектный в своих широких регланах, подчеркивающий собственную значительность каждой деталью — прической, перстнями с камеями, инкрустированными тростями, перчатками из кожи кенгуру, дорогими кашне и носовыми платками, портсигарами и трубками «Данхилл» и проч.

Синьор Стэппс обосновался в голубой комнате виллы — вытянутом в длину помещении с отдельной ванной, освещенном четырьмя большими круглыми окнами, откуда открывался вид на оливковую рощу и сад вдоль аллеи, — и приготовился провести там ожидавшие нас жестокие времена. Тут, прежде чем перейти к рассказу о нашей внезапной и необъяснимой дружбе, которой мы были обязаны случаю, следует сделать небольшое отступление. Если известно, что чужие любови, особенно любови наших друзей, часто кажутся нам непонятными, преувеличенными и даже надуманными настолько, что мы видим в них едва ли не девальвацию драгоценного чувства, осознанного, как мы считаем, лишь когда оно живет в нашем сердце и подвластно нам, то же, с некоторыми вариациями, можно сказать и о дружбе. В таких случаях наше суждение безапелляционно и язвительно. «Скажи мне, кто твой друг…» и так далее. Глубоко несправедливая пословица: у каждого из нас хоть раз в жизни был друг, причину коротких отношений с которым мы не могли объяснить даже самим себе.

Одним из таких друзей стал для меня синьор Стэппс. Послушать его, так я был единственным человеком моего круга, кого он удостаивал своим обществом, при том что он не был мизантропом и не упускал случая намекнуть на благородные знакомства, на старые связи, на близкие отношения с представителями другого мира, людьми международного масштаба, недосягаемыми, ныне находящимися в бегах либо брошенными в тюрьмы. Подозреваю, что в течение шести месяцев я вообще был единственным, с кем он встречался во Флоренции, и то же самое я могу сказать о нем, моем единственном приятеле в обстановке долгого нервного ожидания конца света, который не наступил, а если и наступил, то через шесть-семь лет. Может ли один человек, к тому же человек заурядный, заменить собой все человечество? Оказывается, может: доблестный Стэппс, единственный часовой, оставшийся на посту в городе, известном как одна из крепостей европейской цивилизации, оправдал мои надежды.

О происхождении и жизни синьора Стэппса известно было только с его слов. Он утверждал, что родился в Богемии, был трижды женат, представлял чешскую дипломатию, пока не разругался со своими друзьями Масариком и Бенешем [67]; при этом он не знал родного языка и не говорил сносно ни на одном из языков, доступных мне. В беседах со мной он пользовался смесью плохого английского и плохого французского либо наречием вроде эсперанто, только более сложным. «Я опустил сокола», — похвалился он однажды, после того как выпустил на волю купленного соколенка. В доме Янга он не имел дела с прислугой. Прекрасный повар, он готовил себе обеды сам, изобретая лакомые блюда, а по вечерам ужинал со мной в трактирчиках, опустошая большие фьяски [68] Кьянти, добавляя в сложные салаты обязательную каплю, oh rien qu’un soupcon [69], уорчестерского соуса и возмущаясь отвратительным качеством горчицы и икры. Вернувшись в поздний час домой, он слушал, как в полночь по гравиевым дорожкам парка катает тачку Привидение — тень неведомого самоубийцы, — после чего садился за работу.

За какую работу? Представить, что синьор Стэппс был писателем, мешало упомянутое мною отсутствие в его распоряжении языка, по-настоящему близкого ему. Думаю, он вынашивал мысль об антологии мировой поэзии от эпохи Тан до Рильке на якобы известных ему языках оригиналов — книги для собственного чтения: он явно чувствовал себя Робинзоном, единственным оставшимся в живых представителем гибнущей, как ему казалось, культуры. В любом случае Стэппс, авантюрист и щеголь, был убежденным жрецом этой культуры, что нас, вероятно, и сближало. На старых улицах города репродукторы радио-лжи извергали грозный поток поношений, книжные витрины заполонили свастика и немецкие книги, вокруг нас сжималось кольцо отечественного безумия, но синьор Стэппс, с золотыми зубами и фатоватой улыбкой мнимого сорокалетнего, выпускал на волю соколов, возился с шумерскими стихами, подкармливал Сноу Флейка фосфором и готовил свое знаменитое stew [70] a la динамит, неизменно невозмутимый, окруженный облаком намеков, недомолвок, светскости и плохой литературы. Он был рядом, на своем месте, синьор Стэппс, и, пока он оставался там, я чувствовал, что великая надежда может сбыться.

В один из осенних вечеров мы с Антонио Дельфини [71] поднялись на виллу, чтобы насладиться новым вариантом гуляша, которым в 19… году Стэппс потчевал в Нейи президента Стамболийского [72]. Путь среди огородов и садов был сказкой, от ужина, приготовленного им и сервированного нами, все внутри горело, крошечная порция яства, желтого от перца, перепала и полуслепому бедняге Сноу, жалобно чирикавшему в своей неизменной печке. За пикантным блюдом последовали пикантные разговоры в обычном стиле, грампластинки, ликеры на донышке рюмок и запоздалый настой ромашки. В полночь патефон был остановлен, мы замолчали, чтобы услышать тачку Привидения, и я различил, похолодев от ужаса, шуршание колес по гравию. Из гостей мы с Антонио возвращались, пошатываясь, с обожженными внутренностями, уверенные, что в мире есть хотя бы одно открытое окно и что в тот вечер на всех меридианах другие Стэппсы воздали должное культуре, которая пыталась пережить временных хозяев.