Динарская бабочка - Монтале Эудженио. Страница 31

— Да уж, — пробормотал я, пятясь к стене, обклеенной плакатами ко Дню безопасности дорожного движения. — Да, понимаю, наверху… да, да, конечно… у них там выбор… большой, богатейший выбор … (На плакате, в который я уперся спиной, было написано: «Жизнь коротка, не укорачивай ее сам».)

— Речь не о том, — продолжал он, — чтобы дать тебе новую роль, твоя роль заканчивается, и к тому же блестящей она не была. Ты в этом не виноват, я знаю. В твое время в моде были знаменитости, а ты не рожден для этой роли. Ты лучше выглядел бы в новом фильме, но, увы, ничего не поделаешь. Ты слишком рано родился. Впрочем, не огорчайся. Я могу под шумок пропихнуть тебя в новую картину, отвести тебе место в воспоминаниях новых актеров. Если не ошибаюсь, ты пишешь или, по крайней мере, писал. Не обольщайся, на место Гомера тебе рассчитывать не приходится, поскольку собранные о тебе сведения говорят не в твою пользу. Не думаю, что тебе суждено бессмертие (учти, только на пятьдесят веков), даже такое, как Каллимаху, с его двумя сотнями читателей каждые сто лет — но каких читателей! Долгую жизнь твоим сочинениям гарантировать не берусь. Возможно, они ее заслуживают, я этого совсем не исключаю. Но сам посуди: донесения есть донесения, и даже если они написаны последним идиотом, полностью отмахнуться от них нельзя. Новый фильм переосмысливает и заново организует материал предыдущего: перечеркнуть все и начать с чистого листа мы не можем. Со временем мы к этому придем, нужно только запастись терпением. Меня самого скоро сменят новые режиссеры — гораздо хуже, чем я. Что скажешь, если я предложу тебе второстепенную роль? Никто в новом фильме не будет тебя читать, но ты будешь фигурировать в нем как человек из прошлого, как человек, живший в другое время. Хочешь стать персонажем оперного либретто, разумеется, второстепенным персонажем, вроде Анджелотти из «Тоски»? По-моему, он действительно существовал. Или ты предпочитаешь, подобно господину Шатобриану, связать свое имя с бифштексом? Можно было бы сделать так — если, конечно, тебя это больше устроит, — чтобы твое имя носил галстук или булавка для галстука, или прическа, а если хочешь, новая порода собак. Помню, тебе нравились дворняжки, можно было бы выбрать помесь и назвать в твою честь. Но на размышления нет времени. У меня хлопот полон рот, и, не встреть я тебя, не знаю, попал ли бы ты в мой treatment [146]. Что скажешь?

Я покачнулся, сделал несколько шагов в тумане, Америго меня поддержал, зеленый свет за моей спиной стал огненно красным, вереница машин не остановилась бы в двух шагах от меня, если бы не свисток. Ко мне подбежал полицейский в черном плаще.

— С вас штраф, — закричал он. — Пройдите со мной на островок безопасности.

— С него тоже штраф? — спросил я, повернувшись к Америго, который прыгнул на островок безопасности вместе с нами.

— С него? О ком вы говорите? — удивился полицейский, доставая блокнот, чтобы выписать мне квитанцию. — Вы пьяны?

Судя по всему, он ничего не видел в тумане, где я видел лицо человека, улыбавшегося мне в Валларсе тридцать с лишним лет назад.

ВДОВЫ

Мои лучшие друзья умерли. Не моложе, чем они, и не лучше, не достойнее долгих дней, на свете продолжают жить их жены. Они увековечивают их память, носят траурные шали с бахромой и кистями; они пользуются уважением префектов, возглавляют комитеты, перерезывают ленточки при открытии выставок, разбивают бутылки шампанского о киль кораблей перед спуском на воду, правят корректуры мужей, занимаются перезахоронением их праха, назначают стипендии, поддерживают огонек, который предпочел бы погаснуть от нехватки в светильнике масла. «Оставьте нас в покое!» — доносится из-под земли слабый голос почивших. Но вдовы упорствуют, и, когда первые облачка забвения начинают витать над чайными столиками в пиниевых рощах с видом на Апуанские Альпы, они склоняются над картами за партией в канасту и заклинают: «Назад! Non prevalebunt! [147]»

Они не остались в городе, драгоценные вдовы, перебирать реликвии — это чересчур тяжело. Они разъехались — кто к морю, кто в горы, смотрят в бинокль на альпинистов, спускающихся с вершины Червино, поднимают под стать китам фонтаны брызг над водной гладью венецианского Лидо, уписывают гуляш в венгерском ресторанчике в Чинкуале, они нюхом чувствуют друг дружку, они собираются вместе и говорят… говорят о тех, кто опередил их в царстве праотцев. Они знают языки, эти светские, высокомерные, холодные женщины; если они еще раз вышли замуж, то сохраняют культ первого супруга.

«Main Mann». — говорит одна, «mon mari», — говорит другая, «ту husband» [148] — повторяет третья. А четвертая шепчет на ушко пятой: «Даже в шамые… такие моменты… вы понимаете, ему нравилошь, чтобы я была в чулках…» (Она шепелявит.)

Мои лучшие друзья умерли, и я один борюсь с их культом, который лелеют драгоценные вдовы. Я вспоминаю друзей по-своему — когда сажусь в трамвай, когда пью аперитив; я узнаю их в собачьей морде, силуэте пальмы, траектории фейерверка. Иногда я угадываю их облик в контуре пластмассового бака для мусора, влекомого морем к берегам Каламброне, в осадке старого «Бароло» на дне стакана, в прыжке кошки, что вчера ночью ловила мотылька на площади в Массе, и никто не говорил «ту husband» — и Они были счастливы, Они жили вместе со мной.

ПРОВИНИЛСЯ

Было около трех часов дня. Федериго недавно вернулся после обеденного перерыва. Стоя за высокой конторкой, доходившей ему до подбородка, он писал ответ незнакомцу, который из далекого города Сиэтла (штат Вашингтон) спрашивал его, находится ли педикюрный салон Фрусколи все еще на виа дель Ронко, как двадцать лет назад. Вообще-то Федериго возглавлял не информационное агентство, а всего лишь культурно-просветительную контору, предоставлявшую во временное пользование англичанам и американцам (и итальянцам тоже) разного рода книги — от сочинений по теософии до детективных романов. Точнее говоря, контора на самом деле и не называлась конторой; это было старое городское учреждение, оно почти столетие благополучно просуществовало, игнорируемое властями. Но несколько лет назад местные «должностные лица» взяли его под свою опеку, превратили в полуказенную-получастную организацию, статус которой трудно определить и которой еще трудней было заведовать, а Федериго, не обращая внимания на новые времена, по-прежнему (noblesse oblige [149]) отвечал незнакомым людям из Сиэтла или из других мест, не давая умереть традиции вежливости, сохранившейся до сего дня в стенах старого учреждения.

Итак, Федериго работал стоя; в помещении (оно представляло собой древнюю капеллу, высокую, узкую, очень холодную, — настоящая дыра) не было другой обстановки, кроме этой конторки, копировального пресса для писем и нескольких столиков для упаковки книг. Напротив Федериго, по другую сторону конторки, что-то царапал курносый пожилой сотрудник в кепке, человек порядочный, эконом и цербер, следивший за дисциплиной в пыльной капелле. Главное здание института было видно сквозь витражи боковой пристройки — нефа церкви с огромными окнами, стеллажами и книжными шкафами высотой до середины стены. Чуть в стороне, у одного из столов, сидел другой старик в кепке, который нередко бывал под мухой и, разговаривая, размахивал руками; в его обязанности входила выдача и посылка книг, для чего у старика было две помощницы. Но в тот далекий день никто из клиентов не появлялся, за исключением неизменной леди Спелтон, слепой восьмидесятилетней особы, позволявшей проводить себя к столу, где она произносила единственное слово: «Murder!» [150] опускала в сумку свежий, только что полученный детектив и удалялась, подняв на прощанье руку в римском приветствии. Итак, было три часа дня или чуть больше. Неожиданно — случай крайне редкий — в сыром подвале, куда можно было пройти из помещения дряхлого неоинститута, раздался телефонный звонок. Федериго быстро спустился вниз и поднес трубку к уху. Он услышал несколько сухих слов. Его ждал граф Пенцолини.