За Дунаем - Цаголов Василий Македонович. Страница 34

Не слышал Царай последних слов распорядителя. Чем дольше смотрел на мишень, тем больше расплывалась она, и вместо белого пятна стало вырисовываться лицо пристава. С новой силой вскипела в нем обида на Хаджи-Муссу. От прилива гнева у него потемнело в глазах. Но тут же он вспомнил слова матери: «Не погуби нас, не горячись, Царай». О, неужели он оставит Кубатиева без отмщения только потому, что тот из сильного и богатого рода?

—      Кто желает первым испытать .свое счастье?

Резкий голос прервал мысли Царая, и он невольно

оглянулся вокруг себя, а тем временем распорядитель повторил вопрос, теперь уже с нескрываемой усмешкой:

—      А вы думали, Тасултановы отдадут вам свою сестру, как только вы заявитесь к ним в дом?

Из строя всадников выехал чернобородый кабардинец. Царай его приметил еще во дворе. Он ни с кем не разговаривал, держался прямо, горделиво подняв голову. Синяя черкеска красиво облегала его тонкую талию. Привстав на стременах, кабардинец протянул руку, и служители подали ему лук и стрелу. Одну-единственную!

Не сходя с коня, чернобородый проехал вдоль строя и остановился напротив мишени. Целился долго, пока не дрогнула рука. В одно мгновение с этим кабардинец выпустил стрелу. Она со свистом вонзилась в насыпь, позади мишени.

Один за другим посылали стрелу искатели счастья. С каждым разом редел их строй, а стрела лишь трижды угодила в мишень. Но распорядитель объявил, что

белое пятно все же не Поражено. При этом приглашал всех убедиться в промахе.

Пустил стрелу мимо, мишени и Хаджи-Мусса. С нескрываемой завистью, пристав оглядел оставшихся в строю. Ох, как бы Кубатиев желал еще раз испытать счастье! Встретив взгляд Царая, пристав нахмурил брови и отъехал.

Хаджи-Мусса был старше Царая и даже женат. Но девушка из рода Тугановых недолго жила в куба-тиевском доме. Несчастная умерла, не успев подарить ему сына. Потом Хаджи-Мусса попытался породниться с грузинским князем, но тот гордо отказался отдать свою дочь за перевал. Наконец, пристав облюбовал девушку из чеченского аула, и снова отказ: в роду Кубатиевых было несколько дворов, оставшихся в православной вере. И вот теперь Хаджи-Мусса вынес приговор самому себе: промахнулся. А ведь счастье было всего-то в тридцати шагах!

Настала очередь Царая. Собственно, он остался один на один с мишенью. Распорядитель небрежно скользнул по нему взглядом, полным презрения, но все же велел подать ему стрелу и лук. Конечно, это было сделано без почтения со стороны служителя.

Братья Тасултановы не стали ждать, пока Царай пошлет стрелу, и покинули поляну. За ними последовали и неудачники. Царай решил стрелять с того места, где стоял. Он поднял лук на уровень глаз, нашел белое заветное пятно, плавно натянул тетиву и сразу спустил ее, и все это на одном дыхании.

Еще до того, как распорядитель объявил, что стрела попала в самый центр белого пятна, Царай сердцем понял: победил!

Никто не поздравил безвестного горца. Лишь распорядитель сдержанно пожал ему руку, но для этого Цараю пришлось сойти с коня.

—      Мне не знакомо твое лицо и имя не припомню. Прости меня, гость, но сегодня так много джигитов.

—      Из Дигории я, из рода Хамицаевых,— ответил Царай, он был удивительно спокоен, словно ничего не случилось.

Они шли рядом, пока распорядителю не подвели коня. Ехали быстро и молча. Однако спокойствие стало покидать Царая с приближением к усадьбе. Ему

даже стало страшно от одной мысли, что победил. «Сейчас Тасултановы поздравят меня и назовут своим зятем. Нет, я откажусь от гордой красавицы. Да разве по мне княжеская дочь? Она не станет жить в моей сакле». Царай решился сказать распорядителю, чтобы тот не говорил людям о нем. Промахнулся и ладно. Но кабардинец был хмур и старался не смотреть на него. Цараю показалось обидным такое невнимание к нему, и он тут же забыл о своих тревогах. В нем взяла верх гордость.

Гости разбрелись по усадьбе, среди них не было заметно прежнего оживления. Но вот все тот же благообразный старик из рода Тасултановых обратился к ним.

—      Мое сердце плачет сегодня. Не потому, что наша дочь еще на один год останется дома и не будет исполнена воля Тасултана... Среди стольких мужчин не оказалось ни одного со взглядом орла,— старик сокрушенно покачал головой и хотел было уходить, но, помешкав, добавил:—Приглашайте гостей в дом, у Тасултановых никто не должен скучать.

И тут распорядитель ответствовал, но не столь торжественно, как бы хотел Царай:

—      Гость дома Тасултановых, почтенный Царай из рода Хамицаевых, поразил цель.— Полуобернувшись, он жестом руки пригласил Царая подъехать к нему.

Едва заметное движение коленями, и конь сделал нужный шаг вперед. Старик недоуменно посмотрел подслеповатыми глазами, и Царай содрогнулся.

—      Да продлит Аллах жизнь в его доме... С дигорцами еще наши отцы и деды роднились и нам завещали. А как же! Мы соседи... Порадовал ты меня, гость... Да поможет тебе Аллах найти свое счастье.

Понял Царай, что отвергнут.

—      Посади его рядом с младшими,— велел старик,— Тасултановы умеют воздать почесть каждому...

Старик ничего более не сказал, повернулся спиной, и в этот момент Царай натянул поводок, дал сильные шпоры, и конь, сделав свечу, замер на секунду. Удар плетью — и конь вынес Царая со двора. Он не видел улыбки на лице распорядителя, не слышал слов старика:

—      О, это настоящий мужчина!

19

По улицам болгарского, квартала носились сеймены верхами на коротконогих лошадях. Врываясь во дворы, угрожали расправой, пока хозяева все до единого не покидали дом. Они стекались по улицам за околицу. Никто не знал, какое новое горе ждет их. Предчувствуя беду, никто, однако, не тревожился за себя: боялись за детей, и оттого было страшно.

Гиканьем и болгарскими ругательствами турки, наконец, согнали жителей к леску, что чернел за речкой в полуверсте, на пологом склоне. Перепуганных детей и женщин отделили от мужчин. И тех, и других окружили вооруженные жандармы.

Оставшиеся на болгарской половине села турки проскакали по вымершим улицам и спешились у дома Петра. Их было трое: один маленький, с двойным подбородком и горбатым носом, напоминающим клюв совы. По тому, как к нему обращались, было видно, что он у них за командира. Его спутники — тоже невысокого роста, но в отличие от него худые и кривоногие,— ждали повелений. Часто отдуваясь и беспрестанно вытирая пот с лица, командир протиснулся боком в калитку и просеменил через двор. За ним последовали спутники. Остановились у низких дверей. Командир бросил свирепый взгляд на кривоногих, и тех словно ветром сдуло: исчезли в доме. Командир в ожидании тихо насвистывал, то и дело оглядываясь. Он боялся внезапного нападения и поэтому трусливо озирался, пока не появились его помощники. Сеймены доложили, что в доме, кроме старухи, никого нет. Тогда командир смело вошел.

Действительно, на тюфяке лежала больная бабушка Иванны. Она и головы не повернула к пришельцам. Ее руки скрестились на груди, и, казалось, она не дышит.

Турки торопливо прошлись по комнатам и вернулись. Командир обратился к ней на своем языке, спросив о деньгах. На лице женщины отсутствовали признаки жизни. Тогда турок повторил вопрос по-болгарски.

— Где твой сын? Когда он вернется? Иванна ушла с ним? Где он спрятал деньги?

Голова старухи отделилась от мутаки, и турок, проследив за ее взглядом, бросился к полке, схватил медный кувшин.

—      Здесь? Говори, гяурка!

Но вот старуха, вздохнув, Открыла глаза. Она долго смотрела в одну точку. Вдруг ей показалось, что над ней склонился голубоглазый красавец, высокий, широкоплечий. Он поднял ее на руки и закрутил по комнате. Она узнала своего мужа. Кудри черные, упрямо лезут ему на глаза, и она их то и дело отбрасывает со лба. На ее морщинистом лице появилась улыбка.

Женщина покачала головой и, закрыв глаза, замерла.

Командир присел и резко повернул кувшин вверх дном. Из узкого горлышка выкатилась медная монета.