Совершенная курица - Вилинская Мария Александровна. Страница 21

Невзирая, однако, на такие отрадные рассуждения, ему было так тошно, что хоть ложись да пропадай.

Повалил снег большими, мягкими хлопьями, и когда он добрался до разваленной сторожки, она уже наполовину была занесена белым сугробом.

Он остановился на пороге, поглядел, но войти не решился и начал кружить между кустами и деревьями.

Он чувствовал, что в сердце его словно вползало какое- то холодное жало и мертвило там прочно гнездившиеся дорогие чувства любви и веры.

Время от времени он, для большей убедительности, громко лаял:

Строго осуждать ее невозможно! Задатки богатые! Надо терпение! Из нее может выработаться удивительный характер!

Но никаким громким лаем нельзя воскресить почившей веры!

Да что ж это со мною? — провыл он, остановившись.— Из меня точно вынули сердце! Как пусто! Создатель! Как пусто! Да не оскорбленное ли это самолюбие так действует?

Он стал себя допытывать, заглядывать во все свои сердечные тайники, но ничего подобного не обрел.

Если, допуская образное выраженье, дорогой образ был напечатлен на его сердце, то теперь он начал как-то стираться сам собою. Напрасно горемычный пес с мучительною тоской пытался восстановить его или хотя остановить процесс дальнейшего сглаживанья — образ все бледнел, все тускнел...

В недоуменьи он огляделся кругом.

Снег перестал падать. Месяц ярко освещал поле, покрытое мягко-сияющею белою пеленою, занесенные сугробами кусты, опушенные деревья. Вдалеке виднелась усадьба, где светились огоньки.

Ему просто стало страшно. С бессознательною надеждой, что близость предмета долгой беззаветной привязанности оживит гаснущее с такою страшною, непонятною быстротою пламя, он пустился к усадьбе, достиг черного двора и очутился у курятника.

Что же?

Великий боже! Как все изменилось!

Он сел на задние лапы и с испугом начал вглядываться в каждый окружающий его предмет.

Всего каких-нибудь два-три часа тому назад этот амбар,

например, казался ему совсем не таким жалким строеньем, как теперь. Неужто этот самый курятник мог когда-нибудь представляться ему в радужном свете?

Хоть бы кто-нибудь прошел или крикнул? Хоть бы что- нибудь упало или зашумело!

Он принялся ходить по двору из угла в угол, машинально везде шаря, словно надеялся отыскать потерянное.

Он испытывал и глубокие огорченья, и сильное горе, и грызущую тоску, но подобного ничего никогда.

Я, кажется, просто умираю! — подумал он и лег около курятника, под плетнем.

Ему припомнилось, как он раз видел в кабинете превосходительства потухающую лампу.

Я, должно быть, как эта лампа, гасну! — вздохнул он.— Какое странное, жуткое ощущение! Гасну... гасну... гасну...

Ему было ни холодно, ни тепло, ни легко, ни тяжело. Яркий свет месяца немножко слепил глаза, но это его не беспокоило.

Г асну... гасну... гасну...— думал он.— Как же жить-то потом?

Этого он никак не мог себе представить...

Вдруг раздался легкий шорох.

Он обрадовался этому звуку, поднялся, насторожил уши...

Шорох, очевидно, происходил в курятнике.

Сердце у него как будто шевельнулось, что его несказанно обрадовало,— хотя шевельнулось не по-старому, но все-таки шевельнулось.

Курятник был очень ветхий, и через прогнившие доски легко можно было заглянуть в его внутренность.

Он заглянул.

Кружки и полоски месячного света, падавшие сквозь многочисленные дыры и щели, позволяли видеть целые ряды спящих кур на насесте. ‘Несколько черных зобов, охваченных месячным лучом, казались вылитыми из чистой блестящей стали, белые крылья принимали серебристый оттенок.

Хорошо, кто может свернуться вот этак в комочек и сладко заснуть! — вздохнул Фингал.

Кто-то, однако, и здесь не спит. Шорох слышен из темного угла. Оттуда кто-то крадется...

Она!

Творец! Как в прежнее время забилось бы его сердце! А теперь он только удивлені

Прежнее время! Да разве в прежнее время он мог, как теперь, засматривать в этот курятник и замечать, как отсвечивают разные зобы при месячных лучах? В прежнее время у него, не доходя четверти версты до курятника, уже начала бы мелькать радуга в глазах!

Однако, куда же она так крадется?

К самому большому отверстию в стенке, которое выходит к полю.

Она высовывает головку, вглядывается, вслушивается... Она словно кого-то ждет...

А! Вот и снаружи шорох!

Она радостно взмахивает крыльями и отвечает кому-то на что-то утвердительно...

Несколько пар чьих-то ловких, проворных, опытных лап начинают расширять дыры в стенке...

Наконец, в отверстие показывается знакомое рыльце, в другом отверстии другое, за ним и третье...

Входите! Входите! — шепчет Авдотья Федотовна.— Все спят, и никто нам не помешает переговорить об Америке...

Модеста Петровна уже в курятнике и помахивает пушистым хвостом, за ней вскакивает какой-то Модест Петрович, за первым Модестом Петровичем вскакивает второй, за вторым третий...

Вот и я с крестничком! — шепчет Модеста Петровна.— А эти... тоже крестнички...

Тоже преследуемые?

Тоже...

И тоже в Америку?

Тоже...

Я очень счастлив, Авдотья Федотовна,— начал первый крестничек.

Это слово точно послужило сигналом, по которому прочие крестнички и крестная мамаша сыпнули по углам.

Послышался слабый писк... Затем раздался писк отчаянный... произошла суматоха. С насеста одни куры валились, другие взлетывали к самому потолку, третьи метались, как угорелые, по полу... Запищало, захрустело, закудахтало, замелькали острые мордочки и пушистые хвосты.

Фингал залаял, одним прыжком перескочил через плетень в поле, но простреленная нога не позволяла ему впрыгнуть в отверстие!

Ах! Кудах-тах-тах! — раздался знакомый голосок...

Видно, в гаснущей лампе еще сохранилась малая толика

масла, потому что она вспыхнула очень ярко.

Сильным ударом грудью он откинул полусгнившую доску и кувырком слетел в курятник...

Цыпочка! Где ты? — лаял он, сокрушительно стискивая в лапах одного гибкого крестничка в мягкой шубке и поймав зубами пушистый хвост крестной мамаши.

Остальные крестнички легче мухи взлетели к отверстию и исчезли.

Цыпочка! Где ты? — лаял Фингал.

Полноте, дорогой Фингал Иванович,— умильно-убе- дительно уговаривала Модеста Петровна, силясь высвободить свой пушистый хвост,— ведь все это одно недоразумение... Пустите меня на секунду, и я вам объясню...

Вы нападаете на преследуемого... на изгнанника... на поэта...— визжал Модест Петрович.

Куриные трупы устилали пол. Одна курица, видимо, со страху помешалась и оглушительно, неистово кудахтала в углу.

Цыпочка! Где ты?

Помогите!

Где ты! Где ты?

Вот она, у меня под лапой, я ее съем! — крикнула Модеста Петровна.

Кудах-тах!

Фингал выпустил хвост и хотел схватить за лапу, но лапа выскользнула, как угорь, и Модеста Петровна мелькнула между небом и отверстием... Он хотел придержать изгнанника и поэта, но цыпочка еще громче закудахтала: «Помогите! Помогите! Меня едят! Едят! Едят!» — и он кинулся сокрушать зубы, осмелившиеся ее коснуться.

Он нашел ее в углу, с оборванным крылом, обезумевшую от ужаса.

Ты ранена? Ты дурно себя чувствуешь?—спрашивал он, поддерживая ее.

Но она ничего не в состоянии была ответить и только вытягивала шею и дико поводила растерянными глазами.

Между тем со двора уже неслись человеческие крики.

Фингал схватил названную сестрицу и выскочил с нею на свежий воздух.

А! Вот он вор-то! — закричал кто-то торжествующим голосом.— Не уйдешь!

Фингал слышал, как тяжелый камень свистнул в воздухе, потом вдруг все кругом потемнело...

Эх ты, умница! Ты ведь это в собаку угодил! —сказал кто-то.

Да ведь у нее курица была в зубах! — отвечал другой кто-то.

Должно, со сна померещилось!

Нет, не померещилось!

Кудах-тах-тах!

Э! Хохлатая-то курочка уцелела!—только крылышко маленько помято!