Имаджика. Примирение - Баркер Клайв. Страница 35

Примерно после половины одиннадцатого она стала готовиться ко сну, но с улицы донесся чей-то крик: кто-то звал ее по имени. Она вышла на балкон и увидела внизу Клема, орущего во всю глотку. В последний раз они разговаривали много месяцев назад, и к тому удовольствию, которое она испытала, увидев его, примешивалось чувство вины. Но по тому облегчению, которое прозвучало в его голосе при ее появлении, и по жару его приветственного объятия она поняла, что пришел он не для того, чтобы вымучивать из нее извинения и оправдания. Он с ходу заявил, что пришел сообщить ей нечто экстраординарное, но, прежде чем он сделает это (она сочтет его сумасшедшим, в этом нет сомнений), ему надо выпить. Не может ли она налить ему коньяка? Она исполнила просьбу, и он осушил рюмку одним глотком. Потом он сказал:

— Где Миляга?

Вопрос — в особенности его требовательный тон — застал ее врасплох, и она смешалась. Миляга хотел остаться невидимым, и, как ни велика была ее ярость, она чувствовала себя обязанной уважать это желание. Но Клем не собирался отступать.

— Ведь он уезжал куда-то, верно? Клейн говорил, что пытался ему дозвониться, но телефон был отключен. Потом он написал Миляге письмо, но тот не ответил…

— Да, — сказала Юдит. — Мне тоже кажется, что он куда-то уезжал.

— Но он только что вернулся.

— Ах вот как? — ответила она, с каждой секундой все более теряясь, — Так ты, наверное, осведомлен лучше меня.

— Не я, — сказал он, наливая себе еще коньяка. — Тэйлор.

— Тэйлор? Что ты хочешь этим сказать?

Клем осушил рюмку.

— Ты назовешь меня чокнутым, но сначала выслушай меня, хорошо?

— Слушаю.

— Я не сделался сентиментальным после его смерти. Я не сидел взаперти, перечитывая его любовные письма и слушая песни, под которые мы танцевали. Я попытался оставить все это в прошлом и снова начать жить. Но я оставил в его комнате все как было. Я просто не мог решиться разобрать его одежду или даже снять постельное белье и постоянно откладывал это на будущее. И чем дольше я откладывал, тем более невозможным мне это казалось. И вот этим вечером я вернулся домой в самом начале девятого и услышал, как кто-то разговаривает. — Каждая клеточка тела Клема, кроме губ, замерла без движения, прикованная воспоминанием. — Я подумал, что оставил радио включенным, но нет, голос доносился сверху, из его спальни. Это был он, Джуди, он звал меня, совсем как раньше. Я так перепугался, что чуть не убежал. Глупо, правда? Днями и ночами я молился, чтобы мне был ниспослан какой-нибудь знак того, что Бог принял его к себе, и вот, когда этот знак появился, я чуть не обосрался. Говорю тебе, я полчаса простоял на лестнице, надеясь, что он перестанет меня звать. И иногда он действительно переставал на время, и мне почти удавалось убедить себя в том, что все это мне померещилось. А потом начинал снова. Никакой мелодрамы. Просто пытался убедить меня перестать бояться, подняться в его комнату и поздороваться. В конце концов я так и сделал.

На глаза ему навернулись слезы, но в голосе не слышалась скорбь.

— Он любил эту комнату по вечерам, когда ее освещало заходящее солнце. Такой она была и в этот вечер — вся полна солнечных лучей. И он был там, в этих лучах. Я не видел его, но знал, что он рядом, потому что он сам сказал мне об этом. Он сказал, что я хорошо выгляжу. А потом сказал так: «Сегодня радостный день, Клем. Миляга вернулся и привез с собой ответы».

— Какие ответы? — сказала Юдит.

— Вот и я его о том же спросил. Я говорю: «Какие ответы, Тэй?» Но ты же знаешь его: когда он счастлив, он совсем сходит с ума, как ребенок. — На губах Клема играла улыбка, а глаза его были устремлены на те картины, что оставались у него в памяти от лучших дней. — Его так переполняла эта новость, что мне ничего не удалось больше узнать. — Клем поднял взгляд на Юдит. — Свет уходил, — продолжил он. — И мне кажется, ему тоже надо было уходить. Он сказал, что наш долг — помогать Миляге. Поэтому он и явился мне сегодня. Он сказал, что это трудно, но ангелом-хранителем вообще быть нелегко. И тогда я спросил, почему он говорит только об одном ангеле — ведь нас же двое? А он ответил: «Потому что мы с тобой — едины, Клем, ты и я. Мы всегда были и всегда будем едины». Вот в точности его слова, я клянусь. А потом ушел. И знаешь, о чем я все время думаю?

— О чем?

— О том, как глупо я потерял время, что простоял на лестнице. Ведь я мог бы провести его вместе с ним. — Клем поставил рюмку на столик, вытащил из кармана платок и высморкался. — Вот, собственно говоря, и все.

— Я думаю, это не так мало.

— Я знаю, что ты думаешь, — сказал он с тихим смешком. — «Бедняга Клем, он не вынес скорби и стал видеть галлюцинации».

— Нет, — возразила она очень мягко. — Я думаю, Миляга просто не знает, как ему повезло, что у него два таких ангела-хранителя.

— Не потакай мне.

— И не собираюсь. Я верю каждому твоему слову.

— Серьезно?

— Да.

— Почему? — спросил Клем с таким же тихим смешком.

— Потому что Миляга действительно вернулся сегодня вечером, Клем, и я единственный человек, который об этом знает.

Он ушел от нее десять минут спустя, явно удовлетворенный мыслью о том, что даже если он и сумасшедший, среди его друзей нашелся еще один подобный безумец, к которому он всегда сможет обратиться, чтобы обсудить свои галлюцинации. Юдит рассказала ему то немногое, что она сочла возможным доверить ему на данном этапе (то есть практически ничего), но пообещала встретиться с Милягой и от имени Клема рассказать ему о посещении Тэйлора. Благодарность Клема была не настолько велика, чтобы он не обратил внимания на ее скрытность.

— Ты ведь знаешь гораздо больше, чем рассказала мне, верно? — сказал он.

— Да, — сказала она. — Может быть, попозже я открою тебе больше.

— А что, Миляга в опасности? — спросил Клем. — Хоть это по крайней мере ты мне можешь сказать?

— Все мы в опасности, — ответила она, — Ты. Я. Миляга. Тэйлор.

— Тэйлор мертв, — сказал Клем. — Он живет в солнечном луче. Ничто не сможет причинить ему вред.

— Надеюсь, что ты прав, — невесело сказала она. — Но прошу тебя, Клем, если он найдет тебя снова…

— Найдет.

— …тогда при следующей встрече обязательно скажи ему, что все мы под угрозой. То, что Миляга вернулся в… вернулся домой, не означает, что все трудности позади. На самом деле они только начинаются.

— Тэй говорит, что должно произойти нечто возвышенное. Он так и сказал — возвышенное.

— Возможно, так и будет. Но будет очень трудно не совершить ни одной ошибки. А если что-нибудь пойдет не так…

Она запнулась, и перед глазами у нее всплыли воспоминания об Ин Ово и разрушенном Изорддеррексе.

— Ну что ж, когда ты почувствуешь, что настало время все рассказать, — сказал Клем, — мы будем готовы выслушать тебя. Мы оба. — Он взглянул на часы. — Мне пора идти. Я опаздываю.

— Вечеринка?

— Нет. Я работаю в приюте для бездомных. Почти каждую ночь мы выходим на дежурство и подбираем по городу беспризорных детей. В Лондоне их полно.

Она проводила его до дверей, но, прежде чем уйти, он спросил у нее:

— Ты помнишь наше языческое празднество на Рождество?

Она усмехнулась:

— Ну еще бы, кто ж не запомнит. Оттянулись на славу.

— После того как все разошлись, Тэй надрался, как самая последняя свинья. Он прекрасно знал, что большинства этих людей он уже никогда не увидит. Ну а потом, разумеется, посреди ночи его стало выворачивать наизнанку, он почувствовал себя хуже, и мы просидели с ним до утра, разговаривая о… да бог знает о чем! Обо всем на свете. И он рассказал мне, как всегда любил Милягу. Как Миляга был самым загадочным человеком в его жизни. Он сказал, что Миляга часто снился ему и во сне говорил на несуществующих языках.

— Мне он тоже об этом рассказывал, как раз в последнее Рождество, — сказала Юдит.

— А мне он сказал, что на следующий год я должен праздновать настоящее Рождество, безо всякого язычества, и пойти на полночную мессу, как мы обычно и делали в прошлом, а я сказал ему, что, как мне казалось, мы уже решили, что в этом нет особого смысла. И знаешь, что он ответил мне? Он сказал, что свет есть свет, каким именем его ни назови, и хорошо сознавать, что им светится лицо человека, которого ты знаешь. — Клем улыбнулся. — Тогда я подумал, что он говорит о Христе. Но теперь… теперь я уже не так уверен в этом.