Старая скворечня (сборник) - Крутилин Сергей Андреевич. Страница 23

И такая карусель повторяется у них на году не один раз.

Родной матери и то, пожалуй, наскучат подобные сцепы, а чужому-то человеку — подавно. Уж сколько раз Семен Семенович, ложась спать после очередного скандала у Зазыкиных, говорил сам себе: «Все, хватит! Последнее лето я снимаю дачу у них. Нет никакого терпения. Надо искать другой угол». Но, решая так в пылу, Тутаев со временем, как говорится, отходил. Вот уже седьмое лето он проводит в Епихине и снимает себе дачу непременно у тети Поли. И ничего странного в этом нет — все дело в привязанности. В привязанности к самой хозяйке: Пелагея Ивановна хоть и словоохотлива не в меру, но незлобива и чистоплотна. У нее всегда прибрано в избе; она и по хозяйству жене поможет — и постирает, и обед приготовит, и хлеба из лавки принесет.

Однако сильнее привязанности к людям была привязанность к месту: к этому чудесному уголку, который на старости лет стал для Тутаева второй родиной.

Семен Семенович родился в большом торговом селе Глинищи, что вблизи Бобрик-Донского. И хотя не принято говорить плохое о родных местах, но скучнее места выдумать трудно. Балки да овраги, ни леса путевого, ни речки: голая степь и соломенные крыши изб. Тутаев, правда, давно уехал из родной деревни — лет этак сорок тому назад. За эти годы он многое повидал: служил на Дальнем Востоке, мотался по стране с геологическими партиями, но красивее, привольнее места, чем Епихино, ему не приходилось встречать.

К сожалению, открытие этого места не принадлежит Тутаеву. Однажды Семен Семенович случайно разговорился с почтальоншей, носившей почту в их московскую квартиру. Это была уже немолодая, но на редкость подобранная и быстрая на ногу женщина. Ее звали Марией Михайловной. Она носила им почту давно, лет десять, с того дня, как только они получили новую квартиру, и Тутаев знал ее хорошо.

Как-то почтальонша принесла заказную бандероль. Семен Семенович расписался в регистрационной книге, взял присланную кем-то из сослуживцев бандероль и, желая хоть добрым словом отблагодарить женщину, сказал ей комплимент: мол, Мария Михайловна, вы так хорошо выглядите — загорели, знать, только с юга!

— Ну что вы?! — удивилась она. — Было время — ездила. А теперь врачи запрещают мне ездить на юг. Я сердечница.

— Сердечница?! Вот никогда бы не подумал. У вас такой цветущий вид.

— Это у меня профессиональное. Сколько их, этажей-то, за день облетаешь! А лифты-то не в каждом доме. Вот хотя бы к вам: поднялась на четвертый этаж, и уж сердце так стучит, так стучит — ходуном ходит.

Слова ее прозвучали укором Тутаеву: вот какие вы нехорошие люди — живете на четвертом этаже, без лифта, а позволяете себе такую роскошь, как получение заказной корреспонденции! Тутаев смутился от этого укора. Чтобы как-то сгладить свое смущение, он предложил почтальонше отдохнуть, выпить чаю.

— Мы завтракаем, — сказал он, — зайдите, посидите с нами.

Почтальонша согласилась.

Тутаев провел ее на кухню.

Мария Михайловна сняла с плеча потертую дерматиновую сумку и поставила в углу, возле холодильника. Анна Павловна, жена Тутаева, налила чаю и стала потчевать ее вареньем. Но почтальонша от варенья отказалась.

— Ой, не надо! — сказала она, отодвигая от себя розетку. — У меня от этого варенья оскомина во рту. Нынешнее лето жаркое. Ягод много. Я одного земляничного уже три ведра наварила.

— Три ведра?! — удивилась Аннушка — собирать ягоды и грибы было ее слабостью.

Само собой понятно, что, услыхав про такое обилие ягод, Аннушка не могла успокоиться, пока не выведала у почтальонши все до тонкости: где такие ягодные места? Далеко ли от Москвы? Да как туда добраться?

— Раньше, — объяснила Анна Павловна почтальонше, — мы все по санаториям ездили. А в будущем году Семен Семенч должен выйти на пенсию. Ребята выросли, своими семьями обзавелись. Мы теперь с городом, можно сказать, ничем не связаны. Можем хоть круглый год жить в деревне. Только место чтоб хорошее было.

Попивая чай, почтальонша рассказывала. Этой весной, признавалась Мария Михайловна, у нее совсем плохо стало с сердцем. Врачи советовали ехать в кардиологический санаторий. А она взяла отпуск да отправилась в деревню, к матери.

— Выйдешь утром на крылечко, вдохнешь раз-другой — всякие там сосуды сами, без лекарств расширяются, — хвасталась почтальонша. — Ну, а если в лес пойдешь, то и подавно. Ромашки у нас растут — Христом-богом клянусь — больше вот этого блюдца! А ягоды пойдут — можно озолотиться.

— Сеня, запиши адрес! — попросила Аннушка.

Под указку жены Тутаев записал все: и название деревни, и как лучше проехать, и что лучше спрашивать не дом Зазыкиных, а просто — где тут у вас тетя Поля живет?

Ранней весной, через год после этого разговора, сотрудники главка проводили Семена Семеновича на пенсию. Вручили они ему на память адрес в дешевой полиэтиленовой папке; в адресе всячески превозносилась его, Тутаева, работа. Прочитав бумагу, можно было подумать, что не будь инженера Тутаева, страна наша и по сей день прозябала бы без необходимых ей полезных ископаемых. Но Тутаев хоть и был инженером-геологом, но давно уже не ездил в экспедиции, а большую часть жизни просидел в главке. А потому, вернувшись с вечера, Семен Семенович не показал адрес даже Аннушке. Спрятал его в шкафу — и на том крышка!

Остался Тутаев не у дел. Он мучительно переживал свое безделье. Даже в домино пробовал играть с другими пенсионерами, которые с утра собираются во дворе дома, в скверике, и забивают весь день «козла». Но от бездумного стучания косточками становилось еще горше на душе.

Аннушка видела, что муж не находит себе места. В мае, как только установилась теплая погода, жена уговорила его съездить в ту самую калужскую деревню, о которой рассказывала им почтальонша.

Тутаев собрался и поехал. Ехал он туда без особой охоты. Уж сколько раз Семену Семеновичу доводилось ездить по всяким таким злачным местам! Прослышит Аннушка, что там-то, сказывают, грибов или ягод много. Едет Семен Семенович — а там этих ягод или грибов и в помине нет. Лес не то что утоптан, а попросту укатан ногами тысяч ягодников или грибников. Под каждым кустом — пустые бутылки да ржавые консервные банки.

Без особой охоты, но поехал. Тутаев давно уже никуда не ездил, и дорога показалась ему утомительной. В электричке было душно; потом целый час пришлось трястись в автобусе, битком набитом народом. А уж когда он, доехав до Полян, крохотного районного городка, поплелся проселком — совсем упал духом. «Черт бы побрал этих баб! — подумал Семен Семенович. — Наговорят, натреплют. Протаскался вот весь день понапрасну».

Но вот Тутаев поднялся на взгорок.

Остановился.

Перед ним лежала деревенька. Десятка полтора изб одним рядком, вразнобой, разбросаны вдоль горбатого увала. Возле изб — низенькие котухи и сараюшки, крытые соломой; покосившиеся плетни и заборы. Почти вплотную к заборам подступали озими, уже начавшие выходить в трубку. Справа от дороги, на отшибе, виднелся большой, скособочившийся сарай — ферма. По пустырю бродили коровы.

Сразу же за фермой дорога свернула в проулок. По обе стороны его росли старые ракиты. Их кроны почти смыкались над головой; в проулке было тенисто и прохладно.

Сторонкой, мимо покосившихся плетней Тутаев шел проулком, приглядываясь к незнакомой деревеньке.

Он и теперь шел этим же проулком, и воспоминания о том дне, когда все это впервые предстало перед глазами, невольно преследовали его.

Был яркий майский день. Цвели ракиты; медово-приторно пахли свисавшие с их гибких побегов сережки, жужжали над головой пчелы. Приглядываясь, Семен Семенович вышел тогда на деревенскую улицу. Перед ним, загораживая проулок, стоял низкий кирпичный дом. Дом был старый, просторный; он походил на церковную сторожку: ни деревца, ни крылечка перед входом. Своды над окнами потрескались, труба наклонилась, скособочилась. Однако, несмотря на ветхость, дом был совсем недавно побелен, и это придавало ему опрятный и веселый вид.