Бесы пустыни - Аль-Куни Ибрагим. Страница 101

Кади приблизился и взял нож. Рассмотрел его при свете снаружи через вход в шатер. На окровавленном острие налипли зерна песчинок, земля присохла ко всему лезвию, которое убийца вонзил и вытащил из горла, проложив струйку крови на металлического цвета шее. Баба сделал знак старшине дозора, великан-вассал подошел и покрыл черным одеялом тело. Он сделал еще один жест пальцем этим дозорным, они принялись разгонять любопытствующий народ перед входом в шатер. Вперед вышел имам и с ним несколько старейшин племени. Снаружи толпилась армия любопытных, они совершенно блокировали шатер со всех сторон. Солнце встало в полный рост, и вместе с ним раздался призыв глашатая:

— Гадалка опередила нас!

Имам вместе с кади устроились в уголке палатки. Потом судья вышел наружу к толпе. Поискал взглядом эмиру, подошел к ней и обменялся шепотом какими-то словами. Вернулся в жилище и приказал старшине дозорных, размахивая своей рукой-культяпкой:

— Схватите дервиша!

3

В сумерках началось дознание.

Кади восседал, скрестив ноги, на коврике, покрытом грубой кожаной подстилкой для казни. По соседству с ним, слева и справа, сидели несколько именитых лиц из Вау. На широкой площади перед ними толпился народ: явились старейшины племени со своими свитами, пришли какие-то дерзкие женщины со своими шумными детьми. Трое дозорных привели дервиша со скрученными пальмовой веревкой руками. Эти его руки были неестественно и жестоко вывернуты назад за спину. Он предстал перед судьей с непокрытой головой. Его лисам был скручен вокруг шеи, словно змея из джунглей. Все лицо было вымазано грязью. Волосы на голове были разделены пробором посередине, взлохмачены и казались петушиным гребнем, торчали вверх, вымазанные глиной и грязью. Полные отчаяния глаза были погружены в себя. С губ его спадала слюна, покрывала их рамочкой пены. Баба поднял свою ампутированную в конце руку перед лицом допрашиваемого и угрожающе произнес:

— Почему ты убил гадалку?

Справа от него склонился его помощник и записал слова на большой лист бумаги желтого цвета. Вопрос этот он записал такого же желтого цвета ручкой, сделанной из ветки тростника.

Муса ответил на него коротко и резко:

— Я не убивал ее!

Кади еще раз взмахнул своей культяпкой, прежде чем задать новый вопрос:

— Ты не своровал этот ножик?

Он вытащил из складок своего широкого одеяния этот маленький ножичек, помахал им в лицо дервиша, держа его в левой руке.

Сдавленный гул прошел по толпе свидетелей.

— Да! — сказал Муса. — Я не отрицаю, ножик я своровал.

— С какой же целью ты совершил такое?

Волнение в толпе усилилось. Дервиш промолчал. Кади повторил свой вопрос:

— Скажи: зачем украл нож?

Слюна сочилась с губ. Косой глаз вертелся, источая отчаяние. Он рухнул на колени и произнес с опущенной головой:

— Это — мое дело!

Послышались негодующие возгласы. Кади подождал, пока не затихнет волна негодования, затем продолжал свой допрос:

— Ты отрицаешь, что между тобой и ею — давняя вражда?

— Нет! Не отрицаю, — быстро ответил Муса.

— Хорошо. Признание вины приветствуется законами суда. А вот отрицание… — окончание предложения судья заменил угрожающим жестом своей укороченной культяпки. Он повернулся к именитым соседям и произнес вслух публично:

— Вы видели? Признание о наличии вражды — основополагающий устой в совершении любого преступления. И доказательство. Вот оно, в наших руках. Ножик, в присвоении которого он также признался. Перед нами налицо два признания: воровство орудия преступления и признание в наличии давней вражды. Ну и что же, нужно ли нам еще слушать убийцу в буквальном признании о совершении преступления?

Писец записал весь текст тростниковым каламом на желтом листе бумаги. Степенный шейх склонил голову к уху судьи и что-то прошептал ему. Баба вновь распрямился на своем месте. Почесал свою чалму в размышлении, потом сказал:

— Полное признание смягчает вину, дервиши приучили нас, что говорят правду…

Муса с неожиданной решимостью прервал его:

— Я ничего, кроме правды, не говорил. Я признался в давней вражде своей и в том, что украл нож — по иным причинам, но я не убивал ее. Клянусь!

Кади замолчал. Гул поднялся на площади. Баба еще раз посоветовался с шейхами, прежде чем задать вопрос:

— Мы вернемся, немного спустя, и проясним непонятное. Однако сейчас отвечай мне на мой вопрос: где ты спрятал золото?

— Золото? — вздрогнул дервиш.

— Да. Все знают, что покойная много золота у себя хранила. Золото двух видов: золотой песок и изделия для украшения.

Дервиш сказал в изумлении:

— А что мне с металлом презренным делать?

— Это я здесь вопросы задаю, а не ты. Если кади спросил, а обвиняемый не ответил, так поступать нельзя, надо отвечать. Говори: где ты спрятал золото?

На губах опять в изобилии выступила пена. Косой глаз крутился в отчаянии. Он пробормотал слабым голосом:

— Не интересует меня золото. Я боюсь к золоту притрагиваться.

Баба вытянул шею в его сторону и вперился взглядом в лицо его и в глаза. Смежил веко под хитрым своим глазом и спросил ехидно:

— Говорили мне, будто ты в страсть впал любовную. Решил прельстить сердце любимой своей, да не нашел лучше золота средства. Я согласен с тобой, что золото — лучшее средство прельщения сердца возлюбленной. Я не буду долго ругать тебя, если признаешься в правде.

Он издал едкий смешок и вновь моргнул, прикрыв глаз веком. Муса склонился до земли, голова упала ему на грудь. В отчаянии он заговорил:

— Я знаю, что золото — средство охоты на женщин. Я возненавидел женщин так же и потому, что любят они золото.

— Но ведь говорили мне, будто ты в любовь вляпался! Что, не был ты влюблен?!

— То была глупость. Глупость дервишей. Однако я поклялся перед господом, что не совершу такой глупости вновь до судного дня.

Кади вытянул голову в сторону дервиша, прошептал ему в лицо:

— Почему? Что ты в Сахаре без женщин делать станешь? Как дикость одолеешь? Как пустоту убьешь? Женщины — твари волшебные. Маленькие звери. Аллах недаром вычленил их из ребер мужских, чтобы утешались мы ими, наслаждались присутствием их. Как же перенесешь ты жизнь в пустыне, лишенную их?

— Точно: тонкие они, — прошептал ему в ответ Муса. — Точно — маленькие будут. Но они жестоки, как звери. Ведут мужчину в геенну на цепи длиною в семьдесят локтей, а ему — невдомек. Женщины в дервишей не влюбляются, потому что не в силах сотворить из них рабов, что они легко с глупыми мужами делают.

Слова давались ему с трудом, он немного спустя закончил дрожащим, плачущим голосом:

— Они — что змеи, нежные, а яд убийственный источают!

Баба разразился бурным смехом. Накрученная полоска его лисама свалилась вниз до подбородка, он все продолжал бить культяпкой себя в грудь, закашлялся громко и звучно, что совсем не соответствовало обстановке траура. Шейхи обменялись удивленными взглядами. Один из них наклонился к нему и прошептал что-то негодующе, однако судья не остановился.

В конце концов он замолк. Вытер слезы тыльной стороной здоровой ладони и весело произнес:

— Я клянусь вам, он — чистый дервиш! Остроумный и мудрый, несмотря ни на что!

Он замолчал и повел головой вокруг себя, оглядывая площадь. Солнце спряталось за стенами города, сверху блестели отсветы его красных лучей. Он перевел взгляд, оглядывая собрание и таинственно закончил:

— Однако все это не мешает нам подвергнуть его испытанию игаиганом^[168]…

4

Караульные обвязали ему виски веревкой с двумя полированными палочками из дерева лотоса. Потом повернулись к спине, закрепили прочнее путы скрученных за спину рук. Наложили на шею петлю из грубой веревки, сделанной из пальмового мочала. Старшина дозора с дотошностью соблюдал все приготовления, стремясь придать веревке форму петли-удавки, которой пользовались энергичные пастухи, объезжая ретивых верблюдов или принимая первый плод.