Бесы пустыни - Аль-Куни Ибрагим. Страница 32
Он вышел.
Стоял на уступах, возвышающихся над кратером Вау, и смотрел как вереницы караванов исчезают и появляются вновь в воздухе, сплошь пропитанном пылью. Мимо него пронеслась Тафават. Вокруг головы молодой женщины было намотано черное покрывало, которое нещадно рвал ветер, ее всю шатало и даже относило на несколько шагов назад. Проклятый южный ветер ни на минуту не прекращал своей забавы — он неожиданно поворачивал вспять, и ее худенькое тельце тотчас же со всей силой бросало вперед. Он подавил смех и пошел за ней следом. В нос ему пахнуло запахами женского тела и благовоний. Как притягательны эти женские ароматы!
Он догнал ее в вади, где обычно собирали дрова.
Начал заигрывать с ней, читая строчки из легенды:
— Отчаялась Тарат дождаться возвращения возлюбленного. Пошла на вершину Акакуса, прождав его пятьдесят годов кряду и бросилась вниз с высоты.
Она вздрогнула, схватилась руками за покрывало вокруг лица. Потом сообразила, в чем дело, и рассмеялась в ответ на это его заигрывание, прошептала:
— Ах, это ты!
Своенравный ветер вырвал у нее из руки один край покрывала, и он увидел толстую витую косу, спускавшуюся на смуглую грудь. Неугомонный ветер кончиками пальцев распустил свитые вместе волосы, и они пышной прядью рассыпались, рельефно очерчивая под собой пугливую грудь.
— Если бы не голос, я б тебя не узнала, — проговорила она тихо. — Ты что, решил под благородных подделаться?
— Благородство в сердце, а не на лбу!
Она от души рассмеялась, проговорила в ответ:
— Что же ты, надо отвечать на дервишском языке. Старухи рассказывают, что с уст дервишей другая, непонятная речь исходит.
Она склонилась над высохшим стволом. Сломала несколько серых веток, изъеденных песком и пылью.
— Тарат не ждала пятьдесят годов, — сказала она, отвечая на строки легенды. — Кто сказал, что она ждала пятьдесят годов?
— Вождь!
— Вождь? — она подняла голову, и на него опять пахнуло этим чудесным женским ароматом. — Ишь ты! Что, у вождя время есть легенды пересказывать?
— Конечно.
— Ты слышал, как он легенды рассказывал?
— Постоянно.
— Тебе повезло, счастливчик!
— С чего бы? Его дом открыт для всех — для копошащихся и для ползающих.
Она рассмеялась, сломала еще одну ветку.
— Для копошащихся и для ползающих — но не для девушек же!
— Ха-ха!
— Я сейчас никакого возлюбленного не ожидаю. Все, что надо мне, обрела.
— Ишь ты! Чего же ты такое, ей-богу, обрела?
— Догадайся! — бросила она озорно, сгребая ветви в кучу.
— Ха-ха! Не знаю. Откуда мне знать?
— Дурак ты, что ли? Ну, что может женщина с мужчины взять?
Он подтянул литам себе на губы, но сверкнувший глаз выдал злую улыбку.
— Ну, что, понял? — спросила она.
— Младенца в зачатье… Ты ребенка от него обрела… Ха!
Она спрятала улыбку, нагнулась пониже над охапкой ветвей. Он подошел к ней поближе. Сам склонился над ветками, изъеденными песком и солью. Рассыпал охапку, заявив:
— Это же тамариск! Когда это тамариском топили в домах у красавиц?
Она бросила на него любопытный взгляд, а он продолжал:
— Тамариск благовония забивает, портит запахи душистого женского тела.
Ее любопытство переросло в изумление. А он кинулся к лежавшему неподалеку стволу. Предложил:
— Я тебе помогу! Дрова — мое ремесло. Я тебе целую гору прекрасных дров притащу. Только акацию не трогай…
Она шагала рядом, преодолевая неистовствовавший ветер. Придерживала края покрывала пальцами и улыбалась тайком. Она опережала его на несколько шагов, ветер задрал край платья над правой ногой. Чудесным ароматом женского тела пахнуло ему в лицо, у него пресеклось дыхание, закружилась голова. Он встал как вкопанный. Устремил на нее тускнеющий взгляд, качнулся и смиренно проронил:
— Прости…
Она не поняла, игриво рассмеялась. Головокружение не исчезло, он выронил дрова.
— Ты же ничего не сделал, — сказала она. — Чего тебе прощать?
— Знаешь, — проговорил он в смущении, — я подумал, подумал о тебе, как о женщине.
Она радостно расхохоталась, спросила с озорством в голосе:
— Что ж, ты в этом грех видишь!
— Ты — женщина Удада. Ты же под его опекой, так сказать…
— Ха-ха-ха! Удад меня давным-давно бросил.
Он принялся поправлять литам на голове, чтобы скрыть замешательство. Наконец-то он понял, с чего это знатные туареги наряжаются в маску. Они и чалму накручивают поверх, чтобы это свое смущение скрыть. У, проклятые!
— А ты знаешь, — заговорила она кокетливо, — что женщина мужчине не прощает, любому мужчине, если он не помышляет о ней, как о женщине?
— Вправду?
— Ты что, дурак?
— Я… Я — дервиш!
Она расхохоталась, даже откинулась всем телом назад от смеха…
«Что может быть прекраснее женщины — таинственной, сокрытой, как она притягательна, когда непознанна и непонятна», — подумал Муса.
— А старухи болтают, что дервиш вовсе и не дервиш, — говорила она.
«Мужчина глуп, потому что открыт», — думал о своем Муса: «Мужчина безобразен, потому что открыт. Голову прячет, а душа — нараспашку, голая! Что может быть глупее?!»
Он смотрел на нее во все глаза, и голая душа его таяла наяву. Тем не менее он спохватился, решил положить этому предел — приподнимать завесу… Спрятать, надо было спрятать этот его секрет!
Он задрожал, заговорил неуверенно:
— Я… Я хотел что-то сказать…
Он бросил дрова наземь — между ними поднялся столбик пыли. Она подошла ближе, таинственно произнесла:
— Я тоже хотела тебе кое-что сообщить…
Он заметил блеск в ее глазах.
В его глазах она увидела слезы и — боль!
9
Он унес с собой свой секрет, отправился в Вау.
Дневной шум смолк. Равнина погрузилась в сумерки. Столбы дыма поднялись к небу. Город раскинулся вширь, растянулся на все четыре стороны света. На юге он достигал подножии Акакуса, на востоке опоясывал населенный нечистыми духами Идинан. На севере громоздился волнами на просторе, ведущем к акациевым вади, взлезал на окрестные холмы. На западе его продвижению препятствовал небольшой поселок с пастбищем, и вождь решил отступить, отодвинуть палаточный лагерь в сторону, на простор, чтобы открыть дорогу строениям.
В тесно застроенном центре возвышались свинцовые купола, а над ними — увенчанные полумесяцами пики минаретов. Стены в сердце города были вымазаны ослепительно белой гашеной известью, все здания в этом районе напоминали мавзолеи над могилами[138] святых в оазисах. Однако эта белая зараза не распространялась дальше центрального округа. Купцы говорили, что такая манера заимствована в точности со столицы-матери, Томбукту.
Он вошел в город через восточные ворота, выходившие на одержимый духами Идинан. Пробирался по узкому и длинному, пыльному проходу меж стен, протискивался между группами негров, вассалов, торговцев. В нос ударяли запахи: пот чернокожих, благовония, пряности, дым печей. Постоял перед огромной дверью, сработанной из цельных пальмовых стволов. Султан Анай всегда следил, чтобы дверь оставалась закрытой. Раньше дервиш много раз проходил мимо и пытался войти, но дозорные учтиво препятствовали ему в этом, говорили, что там — залы, отведенные для гарема. Он не сомневался в их правдивости. Потому что сам увидел однажды в час полуденного отдыха, как принцесса Тенери выходит из таинственной двери в сопровождении стайки женщин, среди которых он разглядел гадалку. Она деловито поспешала рядом с принцессой с живостью негритянской девушки, только что прибывшей из джунглей. Замотана она была в черное покрывало, а вокруг головы еще была накручена голубая полоска цвета индиго. Она наклонялась в сторону стройной Тенери и что-то лопотала ей на хауса. Несмотря на тяжелую пыльную завесу, заполнявшую воздух и небо в тот день, ему удалось заметить совершенно четко, как в ухе гадалки блестела изумительная подвеска, словно сделанная из чистого золота!