Бесы пустыни - Аль-Куни Ибрагим. Страница 95

— Одна песня аирская меня потрясла однажды, я почуял впрямь, что сердце пылает и разум бурлит. Меня всего в пот бросило и надолго, только не впал я в…

— А если бы впал… Оставил бы тело свое плыть — оно бы в небо воспарило, и в клетке Вау бы узрел!

— Ты что, и Аллаха видел?..

Бубу замолчал, готовясь услышать ответ, и увидел, как слезы при свете луны блеснули в его глазах. Он пробормотал втихаря заклинание.

— Кто разгласит тайну свою, того гибель поразит. В яме бездонной окажется, — прозвучало заклятие суфиев. — Я тебе про Вау говорил.

— Так что же это?

— А что земля без величия? Он ведь не сад тебе, а молчание — не единственный язык ее, так же как и золото — не единственное из ее сокровищ. Этот Вау — для толпы.

— Ну, расскажи мне про него.

— Сознание этого описать не в силах. Чем шире взгляд объемлет, тем слово короче.

— Ты счастлив был?

— До такой степени, что желал вовеки не вернуться!

— Клетку желал разбить?

— Да. Я желал, чтобы все прутья решетки этой исчезли, чтобы птица огненная вылетела и слилась с гнездовьем своим!

Он глубоко вздохнул и произнес медленно:

— Вот и ты нашим языком заговорил. Разум тоже — безбрежное море.

— Только все-таки он холоднее будет, чем щебень Хамады в зимние ночи. Главное для нас — не забывать, что сила его — в его холоде.

Воцарилось молчание. Оба внимали торжественной тишине. Негры спали, верблюды перестали жевать жвачку. Два товарища в тишине продолжали следить за шествием луны и движением звезд…

Вождь сдался в плен — так же, как до этого покорился изгнанию. Бубу неизменно продолжал ухаживать за ним, развлекать и занимать его играми с тем, чтобы он позабыл о прошлом, однако, под плотью пепельного цвета продолжал гореть огонь тоски. Иногда он усиливался, и вождь уединялся подальше в песках, отказывался от еды, не разговаривал, а временами тоска ослабевала, и к нему возвращались веселье и задиристость, он снова твердил Бубу: «Аллах тебя погубил!» В такие дни они больше не боролись друг с другом, не схватывались физически, ограничиваясь перепалками словесными. Однажды они вдвоем отправились в Данбабу, где начинались границы песчаной бездны, на противоположной стороне которой вдали проходили границы кочевий их племени. Негры отметили в поведении Бубу больше податливости и гибкости, когда он завел свою игру с вождем в тот вечер:

— Воздыханий южного ветра, когда он пыхтит по всей Сахаре, с лихвой хватит, чтобы высосать до последней капли влаги из плоти всего сущего, что еще ползает на двух ногах, а уж на расправу со всеми земными травами — и подавно. Так чего же ты, шейх наш дорогой, так стремишься, просто неудержимо, вернуться в те края пересохшие? Ты же здесь, на плоскогорье Хамады, чувствуешь, что вершинами этих гор к небесам приподнят, вот он, ветерок морской, до тебя доходит, ты грибочки кушаешь, бобы, лимончики кислые, ароматы цветов испанского дрока вдыхаешь, лежишь себе под сенью лотоса, тишине внимаешь, руку протянешь — до звезд дотянуться можно, вон их сколько на небе ночном безлунном! И после всего этого — на тебе! За посох свой, былой славы, хватаешься и драться со мной лезешь, непременно хочешь в геенну отправиться, тянет тебя! И чего это, ей-богу, в рай тебя надо цепями тащить? И вправду, чего это людей в райские сады надо цепями тащить? Почему человек сражается за то, чтобы из рая бежать, ведь, покинув его, страдать начинает и клясться, воплями и стонами мир наполняет, чтоб ворота ему открыли?..

На это шейх отвечал:

— А чтоб ты знал, во-первых, хотел он выйти из любопытства. Тяжко, видать, сидеть ему было за стенами с завязанными глазами, не зная, что в мире творится. И шайтан с искусом своим мерзким воспользовался этой его слабостью и нашептал ему, через женщину опять же, что рай, мол, тюрьма, а Вау — застенок еще и почище, и счастья человек не ощутит, пока не выберется оттуда и не освободится. И вот предок наш, прародитель, вышел, значит, из Вау — сада райского в поисках свободы. А когда вышел, увидел, заблудился и оказался в пустыне жестокой, пополз назад на четвереньках и давай в запертые врата стучать, пустите, мол, в стены, да только врата эти захлопнулись у него перед носом и — навсегда!

— О господи! — вскричал вскочивший на ноги Бубу. — И ты это вправду думаешь, что вышел он в поисках свободы?

— Да.

— А чего это всевышний властитель счел его бунтарем, коли уж мы договорились, что свобода — цель благородная?

— А как ты его еще обзовешь? Он ведь мятеж поднял против вышней воли, что полагала его в небесной раковине держать без забот, однако, порешил он ту раковину расколоть и наружу выскользнуть, на просторы земные, чтобы все увидеть и познать, и испытан взять на себя это дело, — потому как был он бунтарем, и здесь коренилась его первая ошибка. А понял он это, только когда надумал домой вернуться после вылазки своей разведывательной. Хозяин дома разгневался и ворота у него перед носом запер — пришлось ему, значит, жить в блуждании, поисках и мытарствах, разрываться между небом и землей, плотью и духом, меж Сахарой и Вау!

Бубу пришел в восторг и воскликнул, пораженный:

— Ну, коли так было, значит, исход вовсе не проклятие! Если он вышел в поисках свободы, то, наверное, там, должно быть, ошибка какая-то. Ведь такой поход непременно был и благородным, и мужественным. Разве не так, шейх наш дорогой?

— Не забывай все же, что он — мятежник, — протянул шейх разочарованно. — Он восстал против воли господа, хозяина дома. В этом причина двойственности тоски. Это же есть причина умножения тех, кого в райский сад на цепях ведут. В геенну вторгнутся — сразу наружу бегут, рай себе искать. А если бы они в рай вышли, все одно надумали бы бежать из раковины наружу — выбраться на волю вольную!

— О боже ты мой милостивый! — пробормотал Бубу в детском изумлении. — Так уж эта геенна необходима?

— А что еще Сахара-то? Как ты это жизнь представляешь без пустыни? Ты разве смог бы дышать, если б тебя заперли где и от Сахары отлучили? Я бы не смог!

Бубу поразмышлял над этим утверждением минуту и пробормотал себе:

— Я бы тоже… Да, признаюсь, я бы тоже не смог…

Он помолчал некоторое время, потом поднял голову и выпалил агрессивно:

— А свобода — геенна, что ли?

— Да, — не колеблясь ответил шейх. — Кто возжелал жить свободным, тому надо принять жизнь в огне, в Сахаре. Сахара — огонь адский прекрасный, потому как это — огонь свободы! Только тут тебе требуется заплатить жестокую цену свободы: надо взять на себя ответственность и все дела на себя взвалить. Ты со смертью всякий миг сталкиваешься, потому что ни от кого милостей не ждешь. Передвигаешься сам по себе, со зверьми всякими борешься, чтоб себя прокормить, и защищаешь себя сам, в одиночку, и опасность один на один встречаешь… И помрешь один, сам по себе. Все потому, что избрал ты сей трудный путь, с которого все люди прочь сворачивают. Это — путь одиночества и свободы!

— Так ты по этой причине по равнине скучаешь и в Центральную Сахару назад рвешься?

— Да. Я не отрицаю, приятно на плоскогорье Хамады, однако, зов настоящей пустыни для меня сильнее, потому что это — зов свободы, а тоска моя обращает огонь адский в благодать, потому что свобода — она только растет и ширится по мере того, как ты в песках увязаешь!

— Конечно, — заявил уверенным тоном Бубу, — клянусь, никогда бы исход не был кощунством, если совершен он во имя свободы. Прародитель к познанию стремился, вот и оказался в пустыне.

— Мы за это заблуждение цену платим. Цену разрыва древнего. Отчужденности первопричинной.

…В Данбабе тяжело дышал адский огонь, пески перекатывались под дыханием южного ветра.

Дух терпимости сблизил и укрепил их взаимоотношения. Из далекого Тимнокалина дошли до них вести о бойне.

В том году встретил свою смерть Барака от укуса змеи и навсегда покинул Сахару — так же как исчез из нее до него Хамиду — сгинул в трущобах Кано, положив конец своим таинственным торговым поездкам в эту обитель колдунов.