Бесы пустыни - Аль-Куни Ибрагим. Страница 92

— Я предлагаю тебе принять мужественное решение и отступить. Никогда бы я не посоветовал тебе отправляться в Массак в таких обстоятельствах…

Воцарилось молчание. Вождь некоторое время не мог побороть изумления. Потом неожиданно улыбнулся и спросил:

— Что случилось?

— Ты же знаешь, шейх из братства аль-Кадирийя в эти дни готовит наказание шакальего племени, и путь его пролегает как раз через Массак. Там полным-полно его людей, людей из племени, и эта твоя поездка будет расценена как подстрекательство вассалов к неповиновению и твое возвращение к кормилу власти над племенем.

— Я покинул Таргу^[164] добровольно, а перед этим шейх явился на равнину, он обосновался там по моему приглашению, с моей помощью, и я не раскаиваюсь в том, что он наделал, потому что он избавил меня от бремени, которое я вынужден был нести издавна, заботясь об этом несчастном племени, оберегая его от раскола и кровопролития.

— Это вот ты так говоришь, а люди, дорогой наш шейх, говорят совсем иное.

— Аллах Всемилостивый! Что еще могут говорить там глупые люди? Правда есть правда.

— Правда не есть правда в глазах людей, даже если б она им явилась пешком на двух ногах!

— Аллах Всемилостивый! Что же ты предлагаешь?

— Я предлагаю, чтобы ты отложил такую поездку на время, на более подходящее.

— Аллах Всемилостивый! — шейх с любопытством оглядывал вассала — тот расцепил ладони и окунул их чуть ли не в пламя, старательно уводя глаза прочь.

Потом стали появляться путники с новостями об окончании сей кампании. Вождь вернулся к изложению своих намерений отправиться в Массак.

Следующей ночью, неожиданно светлой от ослепительно горящей полной луны, Бубу заявил провокационно:

— Не замечал я в тебе домогательств к мирским деньгам!

Вождь, однако, горячо защищал свое намерение, будто защищая саму честь:

— К мирским деньгам?! Что за диво! Что же мне, бросить моих верблюдов пропадать всего лишь из странного предположения, что шейх аль-Кадирийи или скрытые его сподвижники вроде тебя неправильно меня истолкуют?

Бубу оскорбление игнорировал и продолжал все так же хладнокровно:

— Гонка за верблюдами сильно походит на аппетиты купцов и усердие земледельцев.

— Аллах Всемилостивый! Послушайте его, благоверные! Это ж он, словно благородный шейх Абдель-Кадир аль-Гиляни собственной персоной? Да ты и впрямь превзойдешь своего учителя в братстве… Ха-ха-ха!

Смех был нервным, напряженным. Бубу словил мелодию и напрягся, предостерегаясь от распалявшей его злости. Вождь сказал:

— Я давно воспитал в себе привычку прислушиваться к словам даже тех, кто помладше, но даже от них не слыхал я ничего подобного. Я знаю, что ты примкнул к братству еще в Сердалисе, до того, как шейх заявился, однако, сахарцы — аскеры по природе своей, и как же ты позволяешь себе, о Аллах, преподавать мне урок аскетизма, а?

Он перевел гневный взгляд на старого негра, ожидая его поддержки, но человек отчаянно замотал своей чалмой и ответил в своей обычной манере:

— Нет, господин мой. Мы — рабы. В головах наших — солома. Мы не рассуждаем. Мы не видим. Мы не слушаем. Задача наша — заботиться о верблюдах твоих и о здравии твоем, чтоб не занедужил. Хе-хе-хе!

Сдавленный этот смешок также был в порядке вещей, традиционным, каким старик обычно завершал свои ответы на все вопросы.

Бубу не отрывал взгляда от черточек, которые вырисовывал сухой палочкой на земле, когда произнес:

— Прошу прощения у Аллаха, чтобы я когда-нибудь претендовал на роль преподавателя уроков. Только братство научило меня, что нечего верой стыдиться. Что я сейчас сказал — лишь предостережение, мой долг был его высказать, как приятеля.

— Мы поедем в Массак. Подготовь все пожитки на завтра, Барака, — заявил он вызывающе, на что Бубу ответил смиренно:

— Ты приобрел известность терпимостью и зрелостью. Имя твое вспоминают за то, что по всей Сахаре разнеслось, как ты умеешь посох за середину схватить.

— А здесь кто-нибудь из вас способен удержаться на середине?

— Что бы там ни было, не годится тебе принимать решения в минуту гнева.

Вождь в душе послал проклятие шайтану-искусителю, а вслух продолжил:

— Все-таки это ничего по сути не изменит. Мы поедем в Массак. Мы заглянем в пещеры и обследуем там заветы предков, насеченные на скалах. Мы разгадаем символы «тифинаг» и…

Бубу стер ладонью все им начертанное и сказал необычным голосом:

— Сперва убей меня!

Воцарилось молчание. Вождь обвел взглядом всех сидевших вокруг, заметил, как негры отвернулись в сторону. Самый младший из них поднялся и двинулся в сторону вади, где паслись верблюды, чтобы избавиться от смущения. Извечным чутьем мудрого человека вождь уловил запах дурных козней. В этот момент он понял смысл всех предыдущих уверток.

— Что ты сказал? — с жаром произнес он.

— Сперва убей меня! — хладнокровно повторил Бубу.

— Ты что, хочешь сказать, что этот шейх возложил на тебя задачу, чтобы…

Он не докончил фразу, когда представитель вассалов выпалил резким тоном, в котором явно звучали нотки мятежа, что вообще характерно для суфиев:

— Да. Я не дам тебе поехать в Массак, и ни в какой другой район южной Сахары.

Вождь долго буравил его взглядом, в то время как Бубу продолжал поглаживать ладонью холодную землю напротив. Оба молчали. Все вокруг прислушивались к торжественной тишине пустыни.

— Я полагал, ты всего лишь из сочувствующих им, — сказал вождь. — Но поскольку ты уже мюрид-последователь, выполняющий свои предписания, тогда мы поборемся завтра. Ну, что? Поборешься со мной?

— Я очень сожалею, — пробормотал Бубу сдавленным голосом: — Но ты найдешь меня, как пожелаешь.

Вождь рассмеялся с насмешкой и поднялся, чтоб пойти спать.

9

Утром состоялось их состязание на мечах, дуэль продолжалась три дня.

В глазах вождя блестели искры его тоски по родине, в глазах Бубу светилась гневная распаленность фанатиков. Трое негров наблюдали за всем этим красными от долгой бессонницы глазами.

В первый день голос подавали только мечи.

Схватка началась после завтрака. Каждый из противников выпил стаканчик зеленого чаю первой заварки. Оба ни словом не обмолвились ни с одним из троих рабов, равно как и утренним приветствием не обменялись. Они сидели перед этим близко друг от друга, скрестив колени, вокруг чайного костерка. Еще за вечер они избавились ото всех лишних широких уборов в одежде. Каждый удовольствовался нижней льняной рубахой, стянутой вокруг на животе таким же льняным поясом, и поджарые фигуры обоих туарегов, лишенные всякого жира и не ведавшие еще пищи, казались и того худощавее. Рабы впоследствии передавали, что оба сверлили глазами друг друга в то прохладное весеннее утро, взгляды их выражали холодную решимость и печаль. В конце концов Бубу отвернулся и сделал вид, будто подкладывает дрова в костер, а шейх бесхитростным жестом ребенка принялся копаться кочергой в очаге, желая расшевелить пламя углей.

Первые лучи солнца брызнули на землю из-за горизонта и показались вспыхнувшим пламенем. Шейх поднялся первым и схватил свой длинный меч за рукоятку, испещренную узорами заклинаний и амулетов. Меч Бубу был такого же размера, но на рукояти не было никакой мистической насечки, вроде той, что была у шейха.

Барака выдвинулся и встал между ними. Произнес со слезами на глазах:

— Что случится, если вы шайтана проклянете? Может быть… — он ухватился за край своего пепельного по цвету лисама, закрывавшего часть лица, и протер глаза. Повернулся к Бубу и закончил дрожащим голосом:

— Как ты осмелился выступить против вождя? Я вчера подумал ты шутишь…

Шейх бросил на него суровый взгляд, и тот отошел в сторону. Лезвия двух мечей лихо блеснули в первой волне утреннего света и скрестились в первом ударе. Удар был звучным, разрушил утреннюю тишь. Взгляды обоих встретились — каждый отчетливо прочел хладнокровную решимость в глазах соперника. Мечи разошлись — и дальше полился жестокий диалог двух жадных языков металла. Они сражались на открытом месте. Поднимались на соседние холмы. Спускались в вади. Распугали робких верблюдов, те шарахнулись прочь, наблюдали за происходившей схваткой печальными, встревоженными, слезливыми глазами. Из-под ног у обоих подымалась пыль, неловкие удары противников иногда били по стволам ни в чем не виновных деревьев. На возвышенности они усеяли землю веточками дерева лотоса, а в низине вади валялись тонкие сучья испанского дрока, покрытые набухшими почками, уже было готовыми лопнуть и зацвести в угоду весеннему зову. Земля пустыни, на всем окружающем просторе покрытая кремнистым щебнем, сдирала кожу на ногах обоих, текли струйки крови, с жадностью в мгновение ока вбиравшиеся песком этой не видавшей влаги земли, раны кровоточили и покрывались пушком песка, пыли и соли. Приближался полдень, жара усиливалась, ярость противников и желание каждого покончить с другим все возрастали. Один из них был побуждаем безумной тоской ответить на зов родины-матери, а второго толкала крайность одержимых исполнить священную волю шейха религиозной секты. Впоследствии один из негров, старший по возрасту, рассказывал, будто они так и не останавливались до самой середины дня. Несмотря на то, что, обуянные взаимной лихорадкой безумия, они покрыли большое расстояние на местами сухой, местами зазеленевшей земле, и сгубили множество деревьев на равнине и в оврагах, но ни один из них так и не смог оставить на теле соперника ни раны, ни царапины. Тут принявший одну из сторон рассказчик добавлял: «Если б не разница в возрасте, то покончил бы мой господин в тот день с безумным мюридом». А шейху в то время уже перевалил шестой десяток. Бубу же было за сорок. Ни вассалы, ни последователи братств обычно не разглашали никогда, сколько им стукнуло лет на самом деле, боясь сглаза и колдовства. Если зловредные языки распространяли такой секрет, то это были пришельцы из Томбукту и Кано, они утверждали, что возраст есть ключ к волшебству, и шайтаны избегают вторгаться во мрак душ, время рождения которых неизвестно.