Петух в аквариуме – 2, или Как я провел XX век. Новеллы и воспоминания - Аринштейн Леонид Матвеевич. Страница 21

Подождав, пока воробьи склевали крошки, Ларька направился на Выборгскую сторону – в Военно-медицинскую академию.

Ларькин план был до гениальности прост: он завалит экзамены, и вопрос о поступлении отпадет сам собой… Элементарно.

На деле все оказалось сложнее.

Когда Ларька приехал, прием в Академию был уже давно закончен, и занятия шли полным ходом. Но для таких, как Ларька, запоздавших фронтовиков – их набралось человек пятнадцать, и Академия была в них особенно заинтересована, – было решено провести дополнительную сессию.

Из-за малочисленности сдававших каждый из них был на виду. Ларька написал сочинение, сделав в нем, по его подсчетам, не менее двенадцати разнообразных ошибок, долженствующих, как он полагал, проиллюстрировать его полную безграмотность. К его удивлению, он получил тройку, и когда попросил показать ему работу, обнаружил, что половина ошибок была тщательно исправлена… «Наверное, проверяющий, кто же еще?»

Ларька решил взять реванш на устном по физике. Он даже пришел на консультацию, чтобы лучше изучить будущего экзаменатора и действовать наверняка. Экзаменатором оказался молодой капитан с очень подвижным, одухотворенным лицом, по фамилии Джанелидзе: он был сыном или племянником знаменитого хирурга. Ларька нес какую-то околесицу, насчет того, что вода кипит при 90 градусах: «Ах да, я попутал, 90 градусов – это прямой угол!», называл вольтметр напряжометром, Авогадро – авангардом, а в задачке упорно вычитал теплоту из скорости… Довольный собой, он вышел из аудитории, но, заглянув в экзаменационный лист, вылупил глаза: Джанелидзе поставил ему четверку!

– Извините, товарищ капитан, – он приоткрыл дверь в аудиторию. – Вы, вероятно, перепутали экзаменационные листы. Я отвечал на двойку.

– На вступительных экзаменах оценка ставится не за то, как кандидат отвечает, а за знания и навыки. Так что позвольте мне решать, кому и что ставить.

Ларька обалдело стоял у окна в коридоре, обдумывая свое печальное положение, когда дверь из аудитории открылась и вышел Джанелидзе.

– Зачем Вы, товарищ кандидат, устроили этот… балаган? – сказал он, подойдя к Ларьке. – Не хотите у нас учиться?

– Не хочу.

– Ах, вот оно что! Странно. Это одно из лучших и старейших учебных заведений в стране. Но силой Вас, конечно, никто заставлять не будет. Петровские времена прошли. Только все это надо было сделать как-то более достойно… Хотя бы поговорить со мной до экзамена.

Ларьке стало стыдно: этот капитан, по всему видно, человек порядочный. Какое Ларька имел право вешать ему лапшу на уши?

– Прошу Вас извинить меня, товарищ капитан, я поступил необдуманно. – Воцарилось молчание. – Если Вы считаете нужным, – сорвалось вдруг у Ларьки с языка, – я останусь здесь учиться.

– Дело здесь совершенно не во мне. Меньше всего я собирался давить на Вас. К тому же минутные настроения редко бывают надежными. – Он повернулся и зашагал по коридору.

«Да, – подумал Ларька, – у капитана есть чему поучиться и кроме физики».

Всю ночь он ворочался на своей «верхотуре» – верхнем ярусе двухэтажной койки – и заснул только под утро. Заснул крепко, так что не слышал побудки, проспав таким образом и подъем, и утреннее построение. Проснулся он от того, что кто-то стаскивал с его ног одеяло. Не открывая глаз, Ларька попытался подловить ускользавшее одеяло ногой, с каковой целью описал ею энергичную дугу. Нога ударилась обо что-то твердое, оказавшееся головой того, кто стаскивал одеяло и, вытянув шею, заглядывал на второй ярус, дабы засечь, кто там в неположенное время храпит.

«Дневальный, – мысленно определил Ларька. – А, ч-черт, нет чтобы просто разбудить, надо еще и одеяло стянуть…» Снизу раздался оглушительный мат, на который, разумеется, не отважился бы ни один дневальный, и в следующее мгновение Ларька увидел в непосредственной близости от себя разъяренное лицо начальника курса майора Котюни. Левой рукой Котюня тер ушибленный висок, а правой потрясал очками с разбитыми стеклами. Все это нисколько не мешало его патетической речи:

– Встать! Так-тебя-так! – гремел майор. – Кто таков? Фамилие! Почему после подъема на койке? Я тебе покажу бесчинствовать! Да встать же было приказано!

Ларька, который не вставал только потому, что все пространство в проходе рядом с его койкой было занято негодующим майором, изловчился и прыгнул немного в сторону. Он был немало смущен происходящим: надо же, по очкам… Размахался циркулями, тоже! Первой его мыслью было как следует извиниться, но по мере того, как майорский мат набирал обороты, намерение это угасало, уступая место негодованию: на фронте, где неминуемые промахи влекли за собой несравненно худшие неприятности, чем разбитые очки, никто из старших не позволил бы себе так орать на младшего по званию офицера. На память пришли корректный Лаврентьев, бесшабашный Степун, насмешливый Кузин: ну матерились, было, но как-то вообще, не в определенный адрес…

– Вы мне не «тыкайте», товарищ майор, – произнес он тоном, каким разговаривают перед дракой мрачноватые восьмиклассники. – Я такой же офицер, как Вы.

– Что-о?! – заорал Котюня. – Офицер? Рылом в подушку после подъема – это офицер?! Прятаться в койке от построения?! Поднимать руку на старшего начальника при исполнении?! Это называется офицер? Разгильдяйство – вот как это называется! – Он бросил косой взгляд на тумбочку, где лежала Ларькина гимнастерка, доставленная из Англии по «ленд-лизу» (Сталин строго распорядился, чтобы «черчиллевское» обмундирование поступало только во фронтовые части), на привинченную к ней «Красную Звезду», на защитные полевые погоны с едва различимой на них грязно-зеленой звездочкой. – Распустились на фронте… Ну погоди, я тебя здесь быстро приведу в порядок… Я тебя научу… Десять суток гауптвахты!

– Согласно уставу, Вы имеете право арестовать меня не более чем на пять, – сказал Ларька. Он не помнил, кто кого и на какой срок имеет право отправлять «на губу», но ощущал неодолимую потребность сказать что-то наперекор этому хаму в майорской форме, который – он это отлично понял – оскорблял не его одного, а их всех – его, Кузина, Лаврентьева, офицеров полка, дивизии, наверное, даже фронта…

– Прекратить! Дежурный! Арестованного на гауптвахту! Вернешься – поговорим, у кого какие права…

На третий день отворилась дверь, и вошел Джанелидзе: с повязкой «Дежурный по академии», при пистолете и противогазе.

– Увидел в журнале арестованных Вашу фамилию. Как тут?

– Холодно, голодно, тоскливо – все как положено.

– Да-а. А зачем было лезть с кулаками на Котюню? Думали: отсижу суток трое, а там отчислят?

– Да нет… Случайно зацепил его спросонок… ногой по очкам…

– Ногой?! И не пытались его избить?

– Нет, конечно…

– То есть Вы это не нарочно подстроили, чтобы отчислиться? Так-так. Расскажите, как было дело. Только подробнее и по возможности с деталями.

Ларька как мог воспроизвел позавчерашнее происшествие.

– Котюня представил это по-другому. У него выходит, что он сделал Вам замечание за какую-то мелочь, а Вы пытались его за это избить… Если он написал такое в рапорте, пойдете под трибунал… Значит, говорите, холодно? – Он достал из противогазной сумки связку «охотничьих» сосисок и пригоршню печенья «Ленч». Держите… Но-но! Не пытайтесь меня убедить, что сыты. Я знаю, как кормят на гауптвахте! А мне пора. Попробую вмешаться.

На седьмой день дежурный по гауптвахте вернул Ларьке погоны, орден и ремень.

– Всё, что ли, или я еще сюда вернусь?

– Вернешься… Если очень повезет, может, и вернешься…

Мрачный юмор дежурного дошел до Ларьки, когда, миновав академический двор и бесконечные переходы, они остановились у двери с многообещающей табличкой: «Оперуполномоченный ОКР СМЕРШ» [14].

– Нам разве сюда?

Вместо ответа дежурный нажал какую-то кнопку, дверь отворилась; за нею оказалась довольно просторная комната с пятью или шестью стульями у стены и солдатом с винтовкой. В глубине была еще одна дверь, обитая черным дермантином, за которой, вероятно, и находился тот, к кому его привели.