За стеной фильтров. Что Интернет скрывает от вас? - Паризер Эли. Страница 13

В американских колониях печатная отрасль развивалась неистовыми темпами — во времена Войны за независимость в мире не было места с большей плотностью и с большим разнообразием газет, чем в Америке. Они ориентировались исключительно на запросы белых землевладельцев-мужчин, но все же могли говорить так, чтобы их аргументы воспринимали и инакомыслящие. Политический манифест Томаса Пейна Common Sense («Здравый смысл») помог дать разным колониям ощущение наличия общих интересов и солидарности.

Первые газеты давали предпринимателям информацию о рынке: о ценах и общей ситуации. Их выживание зависело от подписки и рекламных поступлений. Лишь в 30-е годы XIX века появилась «бульварная пресса» — газеты, каждый номер которых продавался по отдельности на улицах, — и только тогда обычные граждане США стали главной аудиторией новостей. Именно в этот момент газеты начали печатать то, что мы считаем новостями сегодня [110].

Небольшая группа аристократов стала превращаться в широкую аудиторию. Средний класс рос, и, поскольку его представители не только интересовались жизнью народа, но имели время и деньги, которые можно было потратить на развлечения, они жаждали новостей и зрелищ. Тиражи газет взлетели до небес. А по мере того как рос уровень образования, все больше людей понимали, насколько тесно взаимосвязано современное общество. Если то, что происходит в России, может повлиять на цены в Нью-Йорке, то за новостями из России стоит последить.

Но хотя демократия и газеты становились все более взаимосвязанными, их отношения были непростыми. После Первой мировой войны разгорелись бурные споры о том, какую роль должны играть газеты. Этот вопрос стал поводом для жаркой дискуссии между двумя светилами того времени — Уолтером Липпманом и Джоном Дьюи.

Липпман с отвращением взирал на газеты, которые, по сути, присоединились к системе военной пропаганды. В сборнике эссе Liberty and the News («Свобода и новости»), опубликованном в 1921 году, он гневно атаковал военную отрасль. Он цитировал редактора, написавшего, что из-за войны «правительства призвали на службу общественное мнение… Они заставили его заниматься шагистикой. Они научили его стоять смирно и отдавать честь» [111].

Липпман писал, что, пока существуют газеты и пока они, опираясь на сугубо частные и неизученные стандарты, сколь угодно возвышенные, определяют «то, что будет знать средний гражданин и, следовательно, во что он поверит, никто не сможет сказать, что суть демократического правления надежно защищена» [112].

За следующие 10 лет Липпман развил свою мысль. Общественное мнение, с его точки зрения, слишком податливо — людьми легко манипулировать с помощью ложной информации. В 1925 году он написал The Phantom Public («Призрачная общественность») — это была попытка раз и навсегда развеять иллюзию о рациональном, информированном населении. Липпман спорил с главенствующим демократическим мифом, будто информированные граждане осознанно принимают решения по важнейшим вопросам текущего дня. «Всемогущих граждан», необходимых для существования такой системы, в принципе нет. В лучшем случае обычные граждане в состоянии проголосовать против правящей партии, если она работает слишком плохо. Липпман доказывал, что реальная управленческая работа должна быть доверена внутренним экспертам, имеющим необходимые образование и опыт, чтобы понять происходящее.

Джон Дьюи, один из великих философов демократии, не мог упустить возможность поспорить. В серии лекций Public and Its Problems [113], которая стала его ответом на книгу Липпмана, он признавал, что многие критические замечания последнего нельзя назвать необоснованными. СМИ действительно могут легко манипулировать мнением граждан. Граждане едва ли достаточно информированы, чтобы править надлежащим образом.

Однако, по утверждению Дьюи, согласиться с Липпманом означало отказаться от надежды на демократию — от идеала, пока не в полной мере реализованного, но еще имеющего шанс на реализацию. «Учиться быть человеком, — рассуждал Дьюи, — значит развивать посредством компромиссного общения действительное осознание себя как индивидуально особенного члена общества» [114]. Институты 20-х годов XX века, с его точки зрения, были герметичными: они не призывали к демократическому участию. Однако журналисты и газеты могли бы сыграть ключевую роль в этом процессе, обнажив в людях граждан — напомнив им об их заинтересованности в делах государства.

Хотя Дьюи и Липпман расходились во мнениях относительно решения проблемы, на фундаментальном уровне они были согласны, что производство новостей — политическое и этическое предприятие и что издатели должны нести бремя ответственности весьма осмотрительно. И поскольку газеты того времени гребли деньги лопатой, они могли позволить себе прислушаться к этому. Вняв призыву Липпмана, более уважаемые издания выстроили стену между бизнес-подразделениями и редакциями. Они начали отстаивать объективность и осуждать искажение фактов. Именно эта этическая модель — в которой газеты несут ответственность и за нейтральное информирование, и за воспитание общественности — была основополагающей для журналистских начинаний последних 50 лет.

Конечно, новостные агентства зачастую нарушали эти обязательства — и не всегда ясно, стремятся ли они их вообще выполнять. Зрелищность и погоня за прибылью часто берут верх над добросовестной журналистской работой; медиамагнаты вмешиваются в деятельность редакций, чтобы задобрить рекламодателей; и далеко не каждое издание, характеризующее свои материалы как «справедливые и сбалансированные», действительно соблюдает эти критерии.

Но благодаря Липпману и другим критикам вроде него в нынешней системе существуют понятия этики и ответственности, пусть и не абсолютные. В какой-то мере она выполняет свою прежнюю роль. В отличие от стены фильтров.

Новый посредник

Критик Джон Парелес из New York Times называет «нулевые» десятилетием освобождения от посредников [115]. Именно это «Интернет обеспечивает каждому бизнесу, направлению искусства и профессии, связанным с обобщением и приданием товарного вида», — писал протоблогер Дэйв Уайнер в 2005 году [116]. «Великое достоинство Интернета заключается в том, что он размывает власть, — говорит одна из первопроходцев Всемирной паутины Эстер Дайсон. — Он высасывает власть из центра и отдает ее на периферию, размывает власть институтов над людьми и дает индивидам возможность самим управлять своей жизнью» [117].

История об избавлении от посредников повторялась сотни раз в блогах, научных статьях и ток-шоу. Вот распространенная версия: давным-давно редакторы газет просыпались, отправлялись на работу и решали, о чем именно нам всем следует думать. В итоге это стало для них главенствующим принципом: их отеческий долг как издателей газет состоит в том, чтобы организовать для граждан здоровую новостную диету.

Многие из них стремились творить добро. Но они работали в Нью-Йорке и Вашингтоне и попались в ловушки, расставленные властью. Они стали измерять свой успех количеством вечеринок «для своих», на которые их приглашали, и это же определяло работу редакций. Редакторы и журналисты стали частью культуры, которую они должны были освещать. В результате могущественные люди «соскочили с крючка», и интересы медиа склонились в сторону интересов простых людей, отданных на их милость.

Потом появился Интернет, и он устранил посредников в сфере новостей. Нам уже не нужно полагаться на то, как Washington Post интерпретирует брифинг в Белом доме: пожалуйста, читайте стенограмму сами. Посредники отпали — не только в журналистике, но и в музыке (в журнале Rolling Stone совсем нет нужды — вы можете узнать о новостях из жизни вашей любимой группы сами), и в торговле (следите за твитами магазина на соседней улице), и вообще практически везде. В нашем будущем мы прямо идем туда, куда нужно. Это гимн эффективности и демократии. Устранение злобного посредника, усевшегося между нами и тем, чего мы желаем. Звучит неплохо. В каком-то смысле избавление от посредников — это избавление от идеи медиа как таковой. Ведь само слово происходит от латинского media — «средний слой» [118]. Они стоят между нами и миром. Суть сделки в том, что они дают нам связь с реальностью, однако лишают нас непосредственного опыта. Теперь, выходит, мы можем получить и то и другое.