Белая акула - Бенчли Питер Бредфорд. Страница 17

– Например?

– Например, одна из тех игр, в которые играют дети: положить что-то круглое в круглое отверстие, а квадратное – в квадратное. Он не может этого сделать, не может ничего понять. Теряет всякую способность к новым решениям. Не может корректировать схему погружения. Если случается что-нибудь чрезвычайное: кончается воздух или трубка с загубником выдергиваются из регулятора, – он выживает за счет инстинкта и рефлексов, обусловленных прошлым опытом и подготовкой. Или не выживает.

– Значит, ныряльщиков убивают чрезвычайные ситуации?

– Не всегда. Иногда они сами себя убивают. Если не знаешь, можно подумать – самоубийство.

– Как это?

Чейс вздохнул и посмотрел вдаль, припоминая:

– Десять лет назад я работал спасателем при парне, который хотел заснять черные кораллы на рифе Малого Каймана. Большая глубина – двести, двести пятьдесят футов, на пределе безопасности для погружения с аквалангом при использовании сжатого воздуха.

– А дышат еще чем-то? – спросил Макс.

– Угу, если нужно работать глубже, используют газовые смеси. Например, гелиево-кислородные. Во всяком случае, мы приняли все меры предосторожности: вывесили трос до двухсот пятидесяти; на каждых пятидесяти футах располагался пловец с запасным баллоном, чтобы все время наблюдать за оператором и обеспечить его достаточным количеством воздуха для декомпрессии при подъеме. Я находился на ста, а парень подо мной – на ста пятидесяти. У оператора были две восьмидесятки под давлением три тысячи пятьсот фунтов на квадратный дюйм – большие баллоны, так что воздух у него кончиться не мог. Он сказал, что раньше никогда «не улетал», поэтому у нас и в мыслях ничего такого не было. Встали по местам, оператор нырнул и начал погружаться. Он прошел мимо меня и махнул рукой, то же – со следующим, потом ухватился за трос на двухстах и остановился настроить камеру и включить лампы. Вода была прозрачной как стекло, и я все видел. Казалось, он в полном порядке, ситуацию контролирует, пузырьки поднимались равномерно, а значит, дыхание оставалось хорошим – ни возбуждения, ни страха. Из своей дыры в стене выплыл большой групер [15]и завис, глядя на оператора; тот извел на него немного пленки. Потом груперу надоело и он начал сматываться вниз по стене. И вдруг совершенно неожиданно оператор смотрит вверх, на парня подо мной, машет рукой, снимает маску – маску, мой бог! – отбрасывает ее и начинает преследовать групера – вниз, вдоль стены. Я бросился за ним, и парень подо мной тоже, и мы таки помолотили ластами, но все без толку. На двухстах пятидесяти пришлось остановиться, и все, что можно было увидеть, – как лампы камеры опускаются ниже и ниже в темноту, пока не превратились в едва различимые точки.

– А какая там была глубина?

– Две мили. Думаю, он все еще там.

– Две мили! – воскликнул Макс. – А ты почувствовал этот... экстаз?

– Прежде всего, я был ошеломлен. Но в какой-то момент испытал странную идиотскую зависть к человеку, который видит сейчас там, внизу, эти дебри. Как только я ощутил это, то понял, что происходит, и испугался. Я схватил напарника и поволок вверх, туда, где мы снова почувствовали себя нормально.

– А кессонка была у тебя когда-нибудь?

– Слава богу, нет и, надеюсь, не будет. – Чейс обвел комнату рукой. – Когда мы сидим здесь, – начал объяснять он, – на каждый квадратный дюйм тела давят четырнадцать с половиной фунтов воздуха. Ясно? При погружении на каждые тридцать три фута добавляется, как это называют, еще одна атмосфера. Значит, на тридцати трех футах ты получишь две атмосферы; на шестидесяти шести – три и так далее. Улавливаешь?

– Конечно, – ответил Макс.

– Теперь вспомни, что я тебе говорил: чем глубже опускаешься, тем больше вдыхаешь азота. Ну так вот он снова – мерзавец-азот. Если остаешься внизу слишком долго и поднимаешься, не прочистив от него организм, – такую прочистку и называют декомпрессией, нужно просто зависнуть в воде и выдыхать, – то пузырек азота может застрять у тебя в локте, в колене, в позвоночнике или в мозгу. Это и есть кессонка. Она изувечит тебя, убьет или наградит бурситом на всю оставшуюся жизнь. – Чейс показал на стальной цилиндр. – Вот для чего у нас де компрессионная камера – на случай чьей-то кессонки. Опасность здесь очень мала, потому что на большие глубины мы не погружаемся, но когда ВМС предложили нам свою лишнюю камеру, я ее загреб.

– А как она работает?

– Если у человека приступ кессонки, его помещают в камеру и повышают в ней давление воздуха до такой величины, которая уравновешивает показатели по записям его погружения, необходимые для начала безопасной декомпрессии, – сто, двести футов, сколько нужно. Мы можем повышать в камере давление до величины, соответствующей глубине в тысячу футов. Давление загоняет азот назад в кровеносную систему человека, так что пузырьки исчезают и он снова чувствует себя нормально. Как правило. Но – зависит от того, как долго длился приступ и насколько серьезные повреждения уже нанесены. Потом идет самое сложное. Давление в камере понижается постепенно, как будто человека поднимают с глубины очень медленно, чуть ли не по дюйму, чтобы азот мог покинуть ткани. Иногда на это уходит целый день.

– А если он поднимется слишком быстро?

– Ты хочешь сказать, по-настоящему слишком быстро? Умрет.

Они выбросили банки из-под кока-колы в мусорную корзину и вышли.

В юго-западной части острова в воронки от взрывов, образовавшиеся в выступе скалы, был залит бетон, так что получился огромный круг пятидесяти футов в диаметре. Этот бассейн заполняла вода, а оставленные от дикой природы валуны складывались в платформы и пещеры.

– Похоже на загон для морских львов в зоопарке, – заметил Макс.

– Молодец, догадался. Мы его построили специально для морских львов доктора Мейси.

– Ты думаешь, я смогу с ними поиграть?

– А почему бы и нет? – Чейс посмотрел на часы. – Но как раз сейчас мне нужно сделать пару звонков. Пойдем.

– Можно, я попрошу у Длинного рыбу, попробую покормить Вождя Джозефа?

– Конечно. – Саймон двинулся прочь, потом остановился. – Только. Макс, послушай... Это остров... Вода, везде вода.

Макс скорчил гримасу:

– Па...

– Знаю-знаю, виноват, – сказал Чейс и улыбнулся: – Ты не забывай, эти отцовские дела для меня довольно-таки непривычны.

Чейс сидел за письменным столом, уставившись на факсимильную копию расписки о банковском переводе. Деньги доктора Мейси станут завтра утром хорошим взносом на счет института в городском банке. Он сможет заплатить госпоже Бикслер, сможет заплатить Длинному и смотрителю Джину, сможет расплатиться с заправочной станцией и бакалейной лавкой. Он даже сможет – впервые за несколько месяцев без штрафа за просрочку – заплатить страховой взнос.

Наверное, ему следует поместить факс в рамочку и повесить на стену, как некоторые вешают первый доллар, который принесло собственное дело, потому что эти десять тысяч поистине стали спасательным кругом, первым шагом на пути института к платежеспособности. Только бы удалось задержать доктора Мейси с ее морскими львами на все три месяца – а почему не удастся? Погода простоит хорошая, и киты будут двигаться туда и обратно до конца сентября. Он получит тридцать тысяч долларов, которых хватит, чтобы удержаться на плаву до конца года. Может быть, к тому времени выдадут наконец дотацию на разработку по динамике укуса акулы; может быть, он заключит «по блату» несколько контрактов с компаниями кабельного телевидения, устраивающими шоу с акулами или китами. Может быть... что еще может быть? Может быть, он выиграет в лотерею.

Да, он снимет копию с факса и поместит ее в рамку. Ему доставит удовольствие смотреть на нее потом, когда настанут лучшие времена.

Чейс размышлял, имеет ли доктор Мейси хоть малейшее представление о том, как важны для него ее десять тысяч. А что значат десять штук для нее? Возможно, ничего. Университетская система в штате Калифорния ежегодно всасывала дотаций на сотни миллионов. Десять тысяч для доктора Мейси, возможно, составляли мелочь на карманные расходы.