Убежище. Дневник в письмах (др.перевод) - Франк Анна. Страница 44

Милая Китти!

Когда я теперь вспоминаю свое житье-бытье в 1942 году, оно кажется мне совершенно нереальным. Той райской жизнью жила совсем другая Анна Франк, а не я, ставшая здесь такой мудрой. Да, то была действительно райская жизнь. На каждом углу по пять поклонников, человек двадцать подружек и знакомых, я была любимицей большинства учителей, папа и мама баловали меня, много лакомств и достаточно денег – чего еще желать? Ты, вероятно, спросишь, чем же я в те времена так покоряла людские сердца. Петер говорит: «Обаянием», но думаю, что это не вся правда. Учителей умиляли мои забавные ответы, остроумные замечания, смешливость и умение подмечать недостатки. Такой я и была тогда: забавная кокетка, ужасная охотница пофлиртовать. Но у меня были и достоинства, за которые меня любили и учителя, и ребята: я была прилежная, не врушка и не жадина. Всегда, когда просили, давала списать, лакомствами угощала всех подряд и не была воображалой.

Наверно, в конце концов я бы возгордилась от этого всеобщего восхищения. Но – не было бы счастья, да несчастье помогло! – в разгар праздника, в самый его кульминационный момент, я вдруг перенеслась в суровую действительность, и прошло больше года, пока я привыкла к тому, что теперь уже никто мною не восхищается. Кем я была в глазах учителей и ребят? Заводилой в забавах и развлечениях, всегда и во всем зачинщицей; никто не видел меня надутой или плаксивой. Отчего бы и не покататься со мной на велосипеде, не оказать мне какой-нибудь знак внимания?

Я смотрю на тогдашнюю Анну Франк как на веселую, остроумную, но поверхностную девочку, которая не имеет со мной ничего общего. Петер как-то сказал про меня: «Когда я тебя встречал, ты постоянно была в окружении двоих-троих ребят и стайки девчонок, ты всегда смеялась и была в центре внимания». Так оно и было.

Что осталось теперь от той Анны Франк? Ну конечно, я не разучилась смеяться и давать находчивые ответы, я так же или даже лучше умею подмечать недостатки, я так же могу пофлиртовать и позабавить слушателей, если захочу…

Вот именно «если захочу», в том-то и вся разница. Отчего бы и не провести вот так, с виду беззаботно и весело, вечерок, пару дней, недельку? Но к концу недели мне это надоест, и я скажу «спасибо» первому встречному, если он поговорит со мной о чем-нибудь серьезном. Мне нужны не поклонники, а друзья, я хочу, чтобы мною восхищались не за милую улыбку, а за мои поступки и мой характер. Я отлично знаю, что при этом круг моих поклонников станет гораздо уже, ну и пусть, мне хватит двух-трех друзей, лишь бы они были искренними.

А ведь у меня и в 1942-м не было полного счастья, я нередко чувствовала себя заброшенной, но я с утра до вечера была занята и не успевала задуматься, развлекалась как можно больше, осознанно или нет всякими забавами заполняла пустоту.

Теперь я оглядываюсь на собственную жизнь и вижу, что какой-то период в ней безвозвратно пройден: беззаботные, беспечальные школьные годы не вернутся никогда. Я даже и не тоскую по ним, я выросла из них, уже не могу заниматься исключительно чепухой, какая-то часть моей души всегда сохраняет серьезность.

Разглядываю свою жизнь вплоть до встречи Нового 1944 года точно сквозь сильную лупу. Жизнь дома – сплошной праздник, затем, в 42-м, внезапная перемена: Убежище, ссоры, обвинения; я ничего не понимала, была застигнута врасплох, я грубила, не зная, как иначе держаться.

Первая половина 43-го, мои горькие слезы, одиночество; постепенно я осознала собственные недостатки, они мне казались еще вдвое больше, чем были. Я говорила и, неосознанно пытаясь за болтовней скрыть свои переживания, пыталась привлечь на свою сторону Пима, это не удалось. Мне предстояло одной справиться с трудной задачей – переделать себя так, чтобы больше не слышать упреков, которые ужасно удручали и угнетали меня.

Во второй половине года стало чуть получше, я уже была подростком, на меня понемногу начинали смотреть как на взрослую. Я начала мыслить, писать рассказы и пришла к выводу, что другие люди больше не имеют ко мне отношения, они не имеют права тянуть меня то туда, то сюда, как часовой маятник, я хотела сама, по собственному вкусу переделать себя. Я поняла, что могу обойтись без мамы, обойтись целиком и полностью, понять это было больно, но еще больнее было осознать, что и папа никогда не сможет стать мне близким другом. Теперь мне не на кого было рассчитывать, кроме самой себя.

После Нового года произошла вторая большая перемена в моей жизни, я увидела тот знаменательный сон. Через него мне открылась моя потребность в… мальчике, я поняла, что мне нужна не подруга-девочка, а друг-мальчик. Открыла также счастье внутри себя и панцирь поверхностности и веселости вокруг себя. И все же я нет-нет да притихну. Теперь я живу только Петером, от него во многом зависит, что будет со мной дальше.

По вечерам, когда я, лежа в постели, заканчиваю свою молитву словами: «Ich danke dir fur all das Gute und Liebe und Schone» [41], я ликую, я думаю: «В том, что мы прячемся, есть хорошая сторона, и хорошо, что я здорова», а под словом «милое» я подразумеваю Петера и то едва зародившееся и уязвимое, что оба мы пока еще не смеем назвать – «любовь», и будущее счастье, а «прекрасное» – это мир, весь мир, природа, красота вообще, которая никогда не исчезнет.

В эти минуты я не думаю о бедах, а думаю о красоте, которая ведь никуда не делась, она остается с нами. Вот разница между мамой и мною. Она советует тому, кто в тоске: «Подумай о всех бедах, существующих в этом мире, и радуйся, что они не случились с тобой». А я советую другое: «Поезжай за город, в поля, на природу, на солнышко. Поезжай за город и попытайся возродить в себе чувство счастья; вспомни обо всем прекрасном, что растет у тебя внутри и вокруг тебя, и будь счастлив».

Я считаю мамин совет негодным, ибо что же тогда прикажете делать человеку, на которого и вправду обрушились беды? У него нет никакого выхода. Я же, напротив, утверждаю, что, как бы велико ни было горе, что-то красивое всегда остается, чем больше ты смотришь на эту красоту, тем больше видишь радостное начало, и в тебе самом возрождается гармония. А тот, кто счастлив сам, может сделать счастливым другого, у кого есть мужество и доверие к жизни, тот не пропадет ни при каких бедах.

Мы с Марго писали друг другу записки, разумеется просто так, забавы ради.

Анна: Удивительное дело – то, что происходит ночью, всегда вспоминается мне гораздо позже. Сейчас я вдруг вспомнила, что менеер Дюссел сегодня ночью сильно храпел (пишу днем, без четверти три, и Дюссел снова храпит, потому-то, разумеется, мне и вспомнилось, что было ночью). Мне надо было на горшок, и я нарочно шумела сильнее, чтобы он перестал.

Марго: Что лучше, когда он ловит ртом воздух или когда храпит?

Анна: Лучше, когда храпит, потому что, если я пошумлю, вышеупомянутое лицо, не просыпаясь, перестает храпеть.

Чего я не написала Марго, но в чем признаюсь тебе, дорогая моя Китти, так это в том, что я очень часто вижу во сне Петера. Позавчера ночью мне снилось, что здесь у нас, в Убежище, в большой комнате искусственный лед, я катаюсь на коньках вместе с маленьким мальчиком и его сестренкой-тонконожкой в голубом платьице, которых я когда-то видела на катке. Дурачась, я представилась ему и спросила, как его зовут. Его звали Петер. Во сне я спросила себя, сколько же Петеров я уже знаю.

Потом мне приснилось, что мы с Петером в его комнатке стоим рядом с лестницей друг против друга. Я что-то сказала ему, он меня поцеловал, но ответил, что он меня не очень любит и чтобы я с ним не флиртовала. Я с отчаянием взмолилась: «Петер, я не флиртую!»

Проснувшись, я обрадовалась, что на самом деле Петер мне этого не говорил.