Убежище. Дневник в письмах (др.перевод) - Франк Анна. Страница 55

На обратном пути Ян проходил мимо лавки Ван Хувена, того, кто продает нам картошку, и рассказал ему, что к нам залезли воры.

– Знаю, – сказал Ван Хувен, не удивившись. – Вчера вечером мы с женой проходили мимо вашего дома и видели дырку в двери. Жена тянула меня идти дальше, но я посветил фонариком, тут воры, наверно, убежали. На всякий случай я не стал звонить в полицию, именно из-за вас мне не захотелось. Хотя я ничего не знаю, но кое о чем догадываюсь.

Ян сказал «спасибо» и пошел своей дорогой. Ван Хувен, скорее всего, догадывается, что в доме прячутся, потому-то он всегда приносит картошку после полвторого. Симпатичный человек!

Когда Ян ушел и мы помыли посуду, был час дня. Мы все легли спать. Я проснулась без четверти три и увидела, что менеера Дюссела уже нет. В ванной я, вся встрепанная со сна, случайно наткнулась на Петера, который только что спустился из своей комнаты. Мы договорились встретиться внизу. Я привела себя в порядок и спустилась вниз.

– Ты не боишься подняться в мансарду? – спросил он. Я сказала, что не боюсь, взяла в охапку свою подушку и тряпку, и мы пошли в мансарду. Погода была великолепная, и, конечно, вскоре заревели сирены, но мы никуда не ушли. Петер обнял меня за плечи, я обняла за плечи его, и так в обнимку мы спокойно сидели, пока в четыре часа не пришла Марго и не позвала нас пить кофе.

Мы съели свой хлеб, выпили лимонаду и уже начали шутить, а раз мы уже могли шутить, значит, жизнь продолжалась. Все пошло своим чередом. Вечером я поблагодарила Петера за то, что он оказался самым храбрым из всех.

Никто из нас прежде не сталкивался с такой опасностью, как той ночью. Сам Господь хранил нас, ведь ты только подумай: полиция прямо-таки уперлась в нашу потайную дверь, перед ней горел свет, а нас так и не нашли! В ту минуту я тихонько сказала: «Теперь мы погибли», а мы между тем спасены. Когда начнется высадка союзников и бомбежка, каждый будет в ответе только за себя, но этой ночью нас мучил страх за наших покровителей – невинных и добрых христиан.

«Мы спасены; Господи, храни нас и дальше!» – что нам еще остается сказать?

Этот случай повлек за собой некоторые перемены. С тех пор Дюссел вечерами сидит не в конторе, а в ванной комнате, Петер в полдевятого и в полдесятого делает обход всего дома. Окно у Петера больше открывать нельзя, и так уже человек из фирмы «Кех» видел его открытым. После половины десятого вечера нельзя спускать воду в уборной. Менеера Слеехерса наняли к нам ночным сторожем. Сегодня вечером придет нелегальный плотник и смастерит из наших белых франкфуртских кроватей заграждения, чтобы забаррикадировать двери. В Убежище постоянные споры. Кюглер упрекнул нас в неосторожности, Ян тоже говорит, что нам нельзя спускаться вниз никогда. Теперь надо выяснить: надежен ли Слеехерс, не залают ли его собаки, если почуют людей за дверьми, как баррикадировать двери и много чего еще. Нам со страшной силой напомнили, что мы – узники-евреи, прикованные к одному-единственному месту, без прав, с тысячей обязанностей. Мы, евреи, не смеем поддаваться чувствам, должны быть мужественными и стойкими, должны брать на себя все неудобства и не роптать, должны делать все, что можем, и полагаться на Господа. Кончится же когда-нибудь эта ужасная война, станем же мы когда-нибудь опять людьми, а не только евреями!

Кто возложил на нас эту ношу? Кто сделал нас, евреев, исключением среди всех народов? Кто всегда заставлял нас страдать? Это сделал Господь, но он же и вознесет нас. И если мы терпим все эти напасти, то, если только все евреи не будут уничтожены, когда-нибудь из проклятых и отверженных они превратятся в образец для подражания. Кто знает, быть может, когда-нибудь именно наша вера научит добру все человечество, все народы, и ради этого, ради этого одного стоит пострадать. Мы не можем быть только голландцами, или только англичанами, или людьми какой-нибудь другой нации, наряду с этим мы остаемся евреями, – должны, но и хотим оставаться евреями.

Будем мужественны! Осознаем нашу миссию и не будем роптать, спасение придет, Господь никогда еще не бросал наш народ на произвол судьбы; веками жили евреи, несмотря на все преследования, но за все эти века они и стали сильными. Слабые падут, а сильные останутся и не погибнут никогда!

Этой ночью я была уверена, что умру, я ждала прихода полиции, я была готова к смерти, готова, как солдаты на поле брани. Я была рада пожертвовать собой за отечество, ну а раз уж я спасена, я решила сразу же после войны принять нидерландское гражданство.

Я люблю голландцев, люблю нашу страну, люблю ее язык и хочу здесь работать. И если для этого мне придется написать самой королеве, я все равно не отступлюсь, пока не добьюсь своей цели.

Я становлюсь все более независимой от родителей; хотя я еще совсем юная, я меньше боюсь жизни, чем мама, я точнее, чем она, различаю, что правильно и что неправильно, у меня более целостное и острое чувство справедливости. Я знаю, чего хочу, у меня есть цель, есть свои взгляды, есть вера и любовь. Дайте мне быть самой собой, больше мне ничего не надо. Я знаю, что я женщина, женщина, наделенная силой духа и большим мужеством! Если Господь даст мне остаться в живых, я достигну большего, чем мама, я не останусь незначительной, я выйду в мир и буду работать на пользу людям!

И теперь я знаю, что человеку нужнее всего мужество и радость.

Дорогая Китти!

Настроение у нас здесь все еще очень напряженное. Пим близок к точке кипения, мефрау слегла с простудой и брюзжит, менеер, оставшийся без курева, увял, Дюссел, пожертвовавший многими своими удобствами, всем недоволен, и т. д. и т. п. Мы попали в полосу невезения. Уборная течет, а кран сорван. Но с нашими знакомствами и связями то и другое вскоре удастся починить.

Как ты знаешь, я иногда впадаю в излишнюю чувствительность, но… ведь здесь излишняя чувствительность вполне уместна. Когда мы с Петером сидим где-нибудь среди рухляди и пыли на жестком деревянном ящике, прижавшись друг к другу, обнявшись за плечи, и он держит в руке мою кудряшку, когда птички так переливчато свистят и чирикают за окном, когда я вижу, как распускаются листочки на деревьях, когда солнышко манит выйти погулять, когда небо такое голубое, о, тогда – тогда мне так многого хочется!

Здесь у нас только и видишь что брюзгливые и недовольные лица, только и слышишь что подавленные вздохи, как будто нам здесь вдруг стало ужасно плохо. Но ведь все бывает плохо не само по себе, а потому, что мы так считаем. Здесь, в Убежище, никто не подаст хорошего примера, каждый должен в одиночку положить на обе лопатки свои настроения!

Со всех сторон только и слышишь, мол, ах, когда же все это кончится!

Мои труды, моя надежда, моя любовь, мои мечты.

Вы мне даете силу выжить и не утратить доброты.

Нет, знаешь, Кит, я сегодня немножко придурковата, сама не знаю почему. Валю все в одну кучу, без всякой связи, и мне не очень верится, что кому-нибудь потом будет интересна моя писанина. А назовут эти глупости «Сердечные излияния гадкого утенка». Нет, господам Болкестейну и Гербранди [46] будет мало проку от моего дневника!

Милая Китти!

«Только пришли в себя, и тут же – новый испуг! Когда же это кончится?» Такими словами можно выразить наше общее настроение. Ты только подумай, какая у нас опять случилась незадача: Петер забыл отодвинуть засов на входной двери. В результате Кюглер с рабочими склада не могли попасть в дом, пришлось пойти в «Кех» и оттуда взломать окно на кухне. Наши окна были открыты, из «Кеха» было видно и это. Что могли подумать служащие этой фирмы? А Ван Маарен? Кюглер в ярости. И так его упрекают, что он не укрепляет дверей, а мы позволяем себе такую глупую неосторожность! Петер в смятении. За столом моя мама сказала, что ей больше всего жалко Петера, так он, представляешь, чуть не расплакался. Вообще-то виноваты мы все, потому что почти каждый день кто-нибудь из нашей семьи и менеер Ван Даан спрашиваем, отодвинул ли Петер засов. Возможно, в ближайшие минуты я смогу его немножко утешить. Мне так хочется ему помочь!