Четыре встречи (СИ) - Сухоцкая Инга. Страница 14

Встреча третья. Глава 15. День рожденья  

Сентябрь пришел мягкой долгожданной прохладой, тяжелыми темно-сизыми тучами, всепроникающей сыростью и расплывчатым, во влажной ретуши зябких ветров, многоцветием плащей, зонтов и реклам… Горожане, отогревшись у жарких морей и на дачных просторах, соскучившись по привычной суете, спешили окунуться в жизнь мегаполиса. Площади дыбились митингами, СМИ исходились хохотом, пошлостью и негодованием. Робкие души восставляли себя на кровожадную борьбу за беззубые идейки, торговцы торопились закрепиться в политике, а политики торговали прекрасным «завтра». Марине хватало своих «сегодня». 

Это только кажется, что, прочитав 10 газет вместо одной, узнаешь в десять раз больше, – на самом деле, отложи их в сторону, прогуляйся по городу, посмотри, чем он дышит, о чем молчит, – куда больше узнаешь. А ей каждый день по работе «гулять» приходилось, – тут хочешь не хочешь к «большой» жизни приобщишься, ее шума и толчеи до отвала наешься, домой как за спасением бежишь. Только здесь, в безмолвии собственного убежища, в неподпадении под власть времени она ощущала дыхание настоящей жизни, своевольной и неугомонной, и это ощущение придавало дерзости теории и практике ее существования. Ремонтно-строительные настроения Марины все чаще устремлялись к потолку. Весь в черно-бурых пятнах протечек, с бетонными неровностями по периметру комнаты, со свисающими крючьями арматурин, он походил на челюсть много- и гнилозубого монстра. Но слишком поднаторела Марина в своей борьбе за выживание, в работе мастерком и зубилом, чтобы пугаться этого чудища. Наоборот, тут был свой вызов, задор и кайф, – насытить собой, своим упрямством и живучестью каждый сантиметр собственного жилища и знать о тайном, незаметном чужому глазу, возрождении жизни в недрах запустения. 

Даже Алексей со временем будто проникся этим тайным знанием, – стал находить свою эстетику в убогости Марининой комнатушки, свой возвышенно-художественный стиль в этой вырванности из привычного пространственно-временного контекста. Так руины древности влекут историков, художников, ученых и туристов. 

*** 

…Дощатый пол в комнате был вымыт по-настоящему, как учила бабушка, отдраен с мыльным раствором и ошпарен крутым кипятком, отчего древесина светлея на глазах, скрывалась в волютах поднимающегося пара, а по квартире разливался горьковатый аромат свежего дерева. Оставалось себя в порядок привести (заодно и пол высохнет), – но не успела, – в квартиру позвонили, так в «рабочем» и пошла открывать. 

– О-го! – выдохнул Алексей, увидев Марину в красной косынке, из-под которой темными змейками выбивались влажные блестящие пряди, во взмокшей мужской рубашке, завязанной под грудь и в черных обтягивающих то ли лосинах, то ли леггинсах – женщинам виднее. И надоела ему эта дружба с Мариной! со всем ее «духовным» и «платоническим» – вмиг надоела. 

– Алеша? Мы же не договаривались... – жестом поторопила Марина застывшего Алексея, чтоб самой не простыть на сквозняке. 

– Сегодня день такой. Мне можно! – поспешил он войти. 

– Что за день? 

– День рожденья… 

– Ну вот… А я в таком виде! Ты проходи, я сейчас, – хотела она оставить Алексея. 

Но он придержал ее, как-то вдруг окутав собой, своим солнечным сиянием, и Марина словно ослабела: 

– Я грязная, Алеш… 

– Ты? – он приподнял ее лицо за подбородок. Сквозь опущенные ресницы чуть испугано и тихо сияли глаза, губы еле заметно улыбались... 

И через секунду словно Энское солнце озарило сумрачное Василеостровское Лукоморье, и легкое тепло разлилось по ее телу, такое легкое, что рассыпалось по коже смешными мурашками… А он целовал их, едва прикасаясь, словно боясь смутить их веселье… И радуги вспыхивали в ее душе, потому что 

…в глазах его – небо, на губах – откровение чуда, привкус солнца и трепет свободы, драгоценной и жаркой как кровь… 

*** 

…Сквозь синеватую тьму перламутровой бледностью проступало лицо Марины, обрамленное свободно разлившимися ручьями волос. Ниспадающие темно-фиолетовые тени покрывала свободно обтекали женский силуэт. Будто не доверяя призрачному видению, Алексей скользил пальцами по грани света и тени, по тому отсвету, который художники называют рефлексом. Неожиданно для себя оказавшись первым мужчиной в ее жизни, он вслушивался в ее настроение: 

– Жалеешь? 

– Нет, – прикрываясь красным шелком, села Марина, порываясь встать. – Я сейчас. 

– Куда? – придержал он. 

– Одеться… 

– Зачем? – притянул он Марину к себе на грудь, чтоб видеть ее лицо, но оно уткнулась ему под мышку. 

– Не знаю, Алеш, – замерла Марина. Она ни о чем не жалела, и даже была рада, даже до трепета, до дрожи, но стыдилась… бог знает чего стыдилась. – Совсем не знаю… не умею я… 

– Да это я понял… – добродушно ответил он, гладя шелковистые длинные волосы и целуя Марину в макушку. – Я другого понять не могу… Любая девушка рано или поздно встречает мужчину, женщиной становится… А ты, – как будто в монастыре родилась и дальше монастырских стен жизни не представляешь. Хотя… В монастыре-то, боюсь, – о любви и мужчинах побольше твоего знают. Ты ж вроде с мамой и бабушкой жила. Они что? ни о чем таком с тобой не говорили? 

– Не случалось. – Еще бы они говорили! Бабушка до конца своих дней любила деда и уважала мужчин, матушка ненавидела Мрыськиного отца, а мужчин презирала. Не сходясь в своем отношении к мужскому полу, они попросту закрыли столь щекотливую тему для любого рода обсуждений, предоставив Марине самой во всем разбираться, когда придет ее время. 

– А с подружками? Наверное, секретничали? 

– Не-а, – в школе, где были подружки, интересы были совсем детские. А позже, в старших классах, уже в другой школе, – с подружками не сложилось. Да и повода не было, если не считать той, первой встречи с Алексеем. 

– А просто, из любопытства? 

– Зачем? – живя в чисто женской семье, Марина никакой необходимости в мужчинах не видела, себя ущербной безотцовщиной не считала, об отце, как другие дети из неполных семей, не мечтала. А в остальном смутно полагалась на природу. В конце концов, ее никто ни чему не учит, но все цветет, растет, плодоносит. 

– А книги? Живопись? 

– Ну да… Роден, Боккаччо… Искусство воспевает, впечатляет, напоминает душе о прекрасном, а... 

– А близость? Близость мужчины с женщиной не прекрасна? Вот дружба между ними, – женщина-«свой парень» и мужчина-«лучшая подружка», – это, извини, чушь полная. 

– Не знаю, Алеша… – шептала из-под мышки Марина. 

– Я знаю! – он чуть развернул ее за плечо, и, заметив увлажнившиеся реснички, сам едва не расстроился от пронзительной нежности и трогательной искренности Марины и, ласково отведя несколько локонов, прикоснулся к ее губам, уже уверенный, что ему ответят. 

*** 

…Как ни воспевайте снега и метели, сны и покой, – зимы для Марины всегда были испытанием. Долгие ночи, колючий блеск, скупость красок, и холода, холода, холода… Но та зима, – с запахом пряного черного винограда, горького шоколада, отутюженного белья (прощайте, мечты о белом потолке!), примирила ее с ужасами анабиоза. И пока природа спала, Марина училась любить по-новому, по-женски. Привыкшая держаться с людьми на расстоянии, а то и вовсе ежиком, – она даже дома сердилась на неожиданные прикосновения Алеши и приливы его слишком чувственной для нее нежности. Но это ее сочетание диковатости и доверчивости только раззадоривали его воображение и романтическое, и вполне физиологическое. А если он позволял себе чуть больше, чем представлялось приличным Марине, – тут же спешил убаюкать ее своими головокружительными поцелуями и одурманивающими речами: 

– Чего ты боишься? Меня? Себя? Своих страхов? Чувств? они грязны ровно настолько, насколько их пачкают сами люди. Один смотрит на картину и видит дар художника и запечатленное движение, другой – пошлости. А тебе чего бояться? С твоим-то сердечком…