Тайные страницы истории - Николаевский Борис Иванович. Страница 18

Таким образом из той «коллегии трех», которая в 1907 г. заключила договор с «кавказской группой» Камо и которая поэтому считала себя имеющей право распоряжаться суммами, добытыми при экспроприации в Тифлисе, только один Ленин после января 1908 г. не имел отношения к попыткам реализации уцелевших пятисотрублевок. Несомненно также, что именно Лениным было продиктовано то решение БЦ от июня 1909 г. (после устранения Богданова, Красина и их сторонников), которое содержало заявление, что БЦ «не имеет никакого касательства, к этим деньгам»; равно как несомненно, что не без его одобрения после январского пленума ЦК было проведено сожжение всех тех пятисотрублевок, которые к этому времени ленинский БЦ смог собрать [97]. Иными словами: Ленин не только не принимал участия в позднейших попытках размена пятисотрублевок, но и находился в лагере тех, что боролся против возобновления попыток такого размена.

В свете этих фактов едва ли можно сомневаться в том, что уже с первого совещания «коллегия трех», т. е. с конца января или начала февраля 1908 г., Ленин начал бороться против попыток дальнейшего использования тифлисских пятисотрублевок; и существует много оснований полагать, что споры именно по этому вопросу были причиной появления первой глубокой трещины в личных отношениях между Лениным, с одной стороны, Богдановым и Красиным, с другой — трещины, которая разрасталась тем быстрее, чем яснее для Ленина становились трудности, которые возникали для его политической работы в результате разоблачения экспроприаторских похождений недавнего прошлого.

Для наблюдателя извне тогда могло казаться, что этот раскол внутри «коллегии трех» отягчал положение Ленина. Во вторую эмиграцию он ехал со сравнительно большими планами, как литературно-издательской, так и партийно-политической деятельности. «Пролетарий» должен был стать регулярно выходящим еженедельником с литературным отделом, во главе которого предполагалось поставить Горького. Когда в Финляндии намечались эти планы, состояние кассы БЦ казалось весьма прочным (только незадолго перед тем в эту кассу поступило 150 тыс. руб., захваченных при тифлисской экспроприации в мелких купюрах); перспективы — весьма обнадеживающими. Тем тяжелее было разочарование, когда уже в феврале-марте начали вырисовываться кризисные симптомы. Уже с марта в письмах Ленина в качестве постоянной начинает звучать нота жалобы на финансовые затруднения. Арест Красина в Финляндии (22 марта 1908 г.), несмотря на его скорое освобождение [98], конечно, сильно ухудшил положение, тем более, что из эмиграции, куда вынужден был уехать Красин, ему было труднее мобилизовать свои денежные связи. Впрочем, источники легальных доходов у Красина давно начали иссякать. В апреле начинаются перебои с регулярным выходом «Пролетария». В письме Ленина к Горькому от 19 апреля совсем тревожный сигнал: «Воют в России от безденежья…»

Во всей этой картине, как она вырисовывается из переписки Ленина и других документов, наименее понятным является один момент: несмотря на этот надвигающийся финансовый кризис, Ленин, который обычно хорошо понимал важность финансовой базы для успешности политической работы и нередко шел на компромиссы, лишь бы обеспечить эту базу, на этот раз совершенно непреклонно держал курс на разрыв с Богдановым — конечно, превосходно понимая, что это будет одновременно разрывом не только с Красиным, т. е. министром финансов БЦ, но и с Горьким, которого Ленин очень высоко ценил и сотрудничеством с которым он крайне дорожил, и со многими другими видными представителями «старой гвардии» большевизма.

Причина этой крайней непримиримости Ленина полностью понятной будет лишь после того, как мы установим, что как раз в это время новые союзники Ленина, шедшие на смену старым большевикам типа Богданова и Красина, заканчивали в Москве работу по реализации первой части наследства Шмита, что должно было принести кассе БЦ около 190 тыс. руб. в совершенно полноценной валюте, не требующей никакого риска при размене. Ленин был в курсе этой работы — и от Шестернина, который выступал в Москве доверенным человеком официальной наследницы, и от Таратуты, который вместе со своею женой, этой наследницей, поджидал деньги в Париже. Опасность срыва этой операции была ничтожной: Шестернин был вполне надежным человеком, лично связанным с Лениным; прочно привязан к последнему был теперь и Таратута.

В этих условиях ликвидация конфликта с Богдановым и Красиным не улучшала, а, наоборот, сильно ухудшала бы обстановку: если бы соглашение с Богдановым и Красиным было достигнуто, БЦ, несомненно, восстановил бы финансовую диктатуру Красина под наблюдением «коллегии трех»; именно в эти руки тогда перешли бы и капиталы Шмита; продолжение же и обострение конфликта создавало на верхушке большевистской фракции положение междуцарствования, которое было крайне выгодно Ленину, так как он имел большинство в редакции «Пролетария», с одной стороны, и получал фактический контроль над наследством Шмита, с другой.

Правда, требования соглашения делались все настойчивее и настойчивее со всех сторон. «Восстановления единства большевистской фракции» требовали в этот момент не только большевистские группы в эмиграции; не только ведущая группа большевиков-литераторов, которую в это время собрал к себе на Капри Горький, принимавший близко к сердцу тогдашний раскол и стоявший полностью на стороне Богданова и Красина; в этом же смысле — Ленину писали и «питерские друзья» [99], под таковым псевдонимом, несомненно, фигурировали находившиеся в Петербурге члены БЦ во главе с Рожковым, Гольденбергом-Мешковским, Линдовым и др. Но все эти требования, с точки зрения Ленина, обязывали только к одному: нужно было так провести желательный и даже необходимый раскол, чтобы внешне ответственность за него падала не на него, а на противников. Опыт в этой области у него был большой, в своих силах он был вполне уверен. Курс на раскол был взят круто, хотя и был замаскирован фальшиво-миролюбивыми фразами.

В двадцатых числах мая 1908 г. Ленин получил сообщение, что первая часть наследства Шмита реализована, все документы оформлены и Шестернин выезжает с ними из Москвы в Париж, для их вручения формальной наследнице. Необходимо было спешить.

Случайно это совпало во времени с большим рефератом Богданова о «приключениях одной философской школы», который был назначен в Женеве на 28 мая: на нем Богданов собирался раскритиковать Плеханова. Это было как нельзя более на руку Ленину. Формально, по соглашению, которое действовало в редакции «Пролетария», Богданов имел все права на такое выступление. Но оно, конечно, создавало столь же несомненное право и для контрвыступления любого члена редакции. А между этими «другими» членами редакции, между Лениным и Дубровинским, уже давно существовало полное единомыслие в этом вопросе. «И тот, и другой, — вспоминает Крупская, — чрезвычайно ценили Плеханова… И тот, и другой считали, что Плеханов прав в области философии, и полагали, что в области философских вопросов надо решительно отгородиться от Богданова, что теперь борьба на философском фронте приобрела особое значение».

Ленин с самого начала второй эмиграции обрабатывал в этом направлении Дубровинского, в котором еще с 1903–1904 гг. сидели «примиренческие» настроения — стремление перекинуть мост для сближения с меньшевиками и восстановить партийное единство. Ленин пользовался этим настроением в своих целях, превращая Дубровинского в таран для дробления связей, поддерживающих единство большевистской фракции. «Ильич видел, что никто так хорошо, с полуслова, не понимает его, как Иннокентий. Иннокентий приходил к нам обедать, и они долго после обеда обдумывали планы работы, обсуждали создавшееся положение. По вечерам сходились в кафе Ландольт и продолжали начатые разговоры. Ильич заражал Иннокентия своим „философским запоем“, как он выражался» [100].