Ищите связь... - Архипенко Владимир Кузьмич. Страница 34

Шотман кратко рассказал, как готовилось восстание, как под нажимом матросов пришлось передвинуть намечаемые сроки. Крупская слушала не перебивая, но, когда Александр Васильевич упомянул о том, что Гельсингфорсский комитет согласился на предложенную матросами дату, она, подняв брови, удивленно спросила:

— Как? Без согласования с ЦК?

Внимательно выслушала объяснения Шотмана, отчего и как это произошло. Ему показалось, что Крупская соглашается с его доводами. В заключение разговора попросила непременно пересказать все это Владимиру Ильичу, когда он вернется из Берлина.

Вскоре Александр Васильевич заторопился и наотрез отказался остаться обедать, несмотря на настойчивое приглашение. От других эмигрантов он уже был наслышан, что Ленин с семьей живет исключительно скромно, по всей видимости, испытывает недостаток в средствах, хотя категорически отказывается от всякого рода материальной помощи.

Поняв, что гостя никак не уговорить, Крупская не стала больше его задерживать, пообещала сообщить о возвращении Владимира Ильича. Поинтересовалась, чем Шотман думает заняться в ближайшие дни.

— С товарищами надо встретиться, — сказал он. — Может быть, в Лонжюмо съезжу. На диспут тут меня приглашали. С анархистами, что ли, диспут будет…

— С анархистами? Вы держите ухо востро — там народ слишком горячий, могут и с кулаками полезть… Впрочем, вас, товарищ Берг, этим не испугаешь. Помнится, на Лондонском съезде вы и сами хотели с противником не дискуссионным путем разделаться. Помните?

Крупская улыбнулась лукаво, а Шотман густо покраснел при этом напоминании.

Уже распрощавшись, по дороге в свой отель, он вновь вернулся мысленно к тем дням, когда посланцем Петербургской партийной организации под фамилией Берг участвовал в работе второго съезда партии…

Был среди делегатов съезда человек, который поначалу очень понравился Александру Васильевичу. В дискуссиях он поддерживал Ленина, обрушивая свой ораторский гнев на группу Засулич и Аксельрода — будущих меньшевиков. В перерывах между заседаниями он часто разговаривал с приехавшими на съезд делегатами-рабочими, толково разъяснял им расстановку сил, доказывал, что у людей, идущих против Ленина и Плеханова, нет никаких перспектив. Говорил так убежденно, что невольно заряжал своей уверенностью слушавших его рабочих. Неожиданно для них на одном из заседаний он выступил в поддержку противников Ленина и стал отстаивать их точку зрения с такой же убежденностью.

Делегаты-рабочие были потрясены таким оборотом дела — на их глазах человек, которому верили, совершал своего рода предательство.

В перерыве Александр Васильевич отвел двух товарищей в соседнюю комнату и, весь дрожа от негодования, сказал, что, как только окончится заседание, он встанет у выхода из зала и публично, так, чтобы видели делегаты, влепит перебежчику по физиономии. Услышав это неожиданное признание, товарищи забеспокоились, стали уговаривать его не делать глупости, взять себя в руки. Но нервная дрожь била его все сильней, и вдруг он не выдержал, заплакал, закрыв лицо руками.

Один из товарищей, по партийной кличке «Андрей», разыскал и привел в комнату Крупскую. Общими усилиями его кое-как успокоили, дали выпить воды, достали даже валерьянки. Но хотя нервная дрожь прошла и голос его стал звучать почти совсем спокойно, он продолжал повторять, что намерение свое твердо исполнит. И действительно, к концу заседания он занял боевую позицию в коридор, куда выходила дверь из зала. Но Крупская успела предупредить Ленина, который вышел из зала одним из первых, остановился возле Александра Васильевича, сказал укоризненно, качая головой:

— Ай-ай-ай! Что это, товарищ Берг, вы задумали?

Не давая времени опомниться, Ленин твердо взял его под руку, повел к выходу…

В тот вечер они долго прогуливались по мокрым лондонским улицам. Ленин пожурил его за нелепое намерение, сказал, что только идиоты полемизируют кулаками. Потом он самым подробным образом разъяснил, отчего возникли разногласия, из-за чего у людей случаются идейные шатания. А под конец откровенно пожаловался, что трудно ему работать в «Искре» в условиях, когда ее делают шесть редакторов и чуть ли не каждый из них стремится проводить свою линию. Может быть, именно эта откровенность заставила тогда Шотмана понять, насколько тяжелее приходится Ленину в партийной борьбе, чем каждому из его сподвижников, и насколько в самом деле нелепо решать идейные споры кулаками…

На следующий день после посещения улицы Мари-Роз Шотман решил разыскать Василия Банникова, старого своего приятеля по Обуховской обороне. По рассказам живущих в Париже товарищей, Банников находился в эмиграции лет пять, женился на француженке, но страшно бедствовал — из-за неуживчивого характера его уже несколько раз выгоняли с работы. В последний раз это случилось дня три назад, и потому его почти наверняка можно было застать дома.

Встав пораньше, Александр Васильевич решил пройтись пешком до вокзала Сан-Лазар, возле которого жил Банников. Выходя из узкой каморки, которую хозяин гостиницы именовал гостиничным номером, Шотман приподнял за ручку дверь, чтобы, закрываясь, она не скрипела. Скрип проржавевших несмазанных петель был пронзительным, а Шотман не хотел беспокоить жильцов соседнего номера. Осторожно ступая по рассохшимся скрипучим половицам, он вышел к полутемной деревянной лестнице, спустился вниз. Возле конторки возился хозяин. Видимо, он только что встал, ибо на нем красовались лишь потертые брюки с подтяжками, перекрещенными прямо поверх белой нижней рубахи, да суконные шлепанцы. Несмотря на ранний час, хозяин готовил утренний кофе — орудовал со спиртовкой и кофейником, которые водрузил на конторку.

Хозяин тоже был эмигрантом. Он переселился в Париж из Одессы еще в начале века, когда неожиданно умершая тетка оставила ему в наследство вот эту самую гостиницу на двенадцать комнат и несколько сот франков. Так Соломон Блох, чьи предки в нескольких поколениях были сапожниками и едва сводили концы с концами, стал владельцем недвижимой собственности и капиталистом. Оставленный ему теткой капитал в четыреста семьдесят два франка был давным-давно проеден блоховским семейством, состоящим из жены Розы и троих детей. И вот уже двенадцать лет кряду существовал Соломон на крохотные доходы, приносимые редкими постояльцами.

— Нет, ви только посмотрите, — сказал Блох подошедшему жильцу. — Роза покупала у лавочника Маршана этот кофий по десять франков за пакет. Так ви думаете, что он пахнет на десять франков? Как бы не так! Самое большее — на пять, убей меня гром, если я вру. Нет, ви только понюхайте этот букет с Монмартра!

Он приподнял крышку кофейника, вытянул вперед свой внушительный нос, потянул с шумом воздух и сморщился так, будто проглотил кусок лимона.

— Такой кофий у нас в Одессе никто не брал даже в черные дни. Фанкони, наверное, умер бы на месте, если б в его кафе подавали такой кофий. Ой-ой-ой, пусть Маршан кому хочет рассказывает, что это свежий бразильский завоз, а я так вижу, что это лежалый товар… Но, представьте, чашечку я могу вам предложить. На вкус все же ничего себе… потому я включу эту чашечку вам в счет. Это совсем немного — всего один франк. Да ви не думайте — это не так страшно, как я говорю. Кофий как кофий… Ну как, наливать?

Шотман меньше всего хотел вступать в разговоры со словоохотливым Блохом, способным часами болтать о всякой ерунде. Он молча покачал головой, положил ключ на конторку и вышел наружу.

Несмотря на ранний час, на улице было уже людно. Спешили куда-то разносчики со своими тележками, брели на работу невыспавшиеся продавщицы, швеи, манекенщицы, грузно шагали угрюмые рабочие. Александр Васильевич невольно подумал о том, что и дома на далекой родине вот так же идут на работу люди. Здесь, может быть, и одеты получше, но выражение лиц такое же усталое, и походка такая же тяжелая. Видимо, и во Франции нелегко достается рабочему человеку кусок хлеба.

Улица вывела его на набережную к мосту. Дойдя до середины реки, Шотман остановился, залюбовавшись открывшейся панорамой. Свежий утренний ветер рябил поверхность Сены, гнал над водой клочья легкого тумана. От соседнего моста маленький черный буксир, нещадно дымя, волочил огромную груженную дровами баржу. Справа вдоль набережной тянулась вереница высоких домов с неровными крышами, на которых громоздились причудливые башенки, пристройки, выступы. Слева выходила к Сене величественная громада Лувра. Глядя на дворец, Александр Васильевич почему-то вспомнил читанную в детстве книжку о головоломных приключениях Атоса, Портоса, Арамиса и д’Артаньяна.