Ищите связь... - Архипенко Владимир Кузьмич. Страница 35

Перейдя мост, он пошел, сверяясь с планом города, пересек площадь Согласия, миновал церковь Сан-Мадлен и бульвар Осман, вышел к вокзалу Сан-Лазар, от которого круто шла вверх узкая и грязная улица. Как раз здесь должен был проживать Василий Банников. Дом он нашел сразу, но в подъезде ему преградила путь пожилая растрепанная консьержка, быстро затараторила что-то, видимо, спрашивая, к кому идет. Мобилизовав почти весь свой запас выученных им французских слов, Шотман сказал галантно:

— Мадам! Же ву при… мон рус ами Банников!

Услышав это, консьержка затараторила еще быстрее, почему-то лицо ее приобрело свирепый вид. Тон ее голоса с каждой секундой повышался, и, наверное, по этой причине на лестничную клетку вышли несколько растрепанных женщин. Они с интересом стали вслушиваться в бурный монолог консьержки. Шотман не понимал ничегошеньки, кроме часто упоминаемой фамилии Банникова да еще слова «апаш», которое явно к этой фамилии присоединялось. Он знал, что по-французски «апаш» означает бандит, но почему Банников отнесен в разряд преступников, никак не мог уразуметь. Консьержка, видя, что ее слов не понимают, попыталась что-то изобразить с помощью пантомимы. Зацепив пухлой рукой воздух так, будто хватала кого-то воображаемого за воротник, она потрясла пальцами, а потом выразительно двинула коленом и воскликнула при этом: «О-ля-ля!»

Ясным было одно: Банников вытурен из дома, может быть, и не таким способом, но, во всяком случае, бесповоротно. Шотман попытался все же получить хоть какую-то дополнительную информацию, сделав вид, что пишет по ладони, спросил:

— Мсье Банников… адрес?

В ответ консьержка выпалила явное ругательство. Стоящие на лестнице женщины громко засмеялись. Но одна из них, молодая, с наброшенным поверх ситцевого халата шерстяным платком, быстро спустилась на несколько ступенек и сказала:

— Полька. По-русски едва розумию.

— Я ищу товарища… пана Банникова.

— Пан не мал франки, не оплатил комната. Пана просили вон…

— Но где он сейчас? Может быть, его адрес…

— То никто не знает. Он уехал на Марсель.

Ничего не узнав больше, Шотман ушел, с грустью думая о том, что и в «демократической» Франции, так же как в России, человека, не имеющего денег, чтобы оплатить квартиру, безжалостно выбрасывают на улицу.

За утреннюю неудачу судьба стократ вознаградила Шотмана днем. Он заглянул в библиотеку, которой пользовались многие эмигранты из России, чтобы просмотреть русские газеты, и здесь, на пороге читального зала, столкнулся нос к носу со своим товарищем по гельсингфорсскому подполью Исидором Воробьевым.

Друзья изумленно глянули друг на друга, но в следующее мгновение крепко обнялись. После мощного воробьевского объятия Шотман пристально оглядел товарища. Исидор выглядел уставшим, лицо потемнело, щеки осунулись, резче обозначились морщины. Очевидно, жилось ему несладко, и Александр Васильевич, сам на своей шкуре не раз испытавший, что значит голод, не раздумывая предложил зайти в ближайшее бистро и там за едой поговорить обо всем.

Уже по пути, на улице, он, не вытерпев, стал расспрашивать Воробьева, как удалось ему избежать ареста и как пробрался он за границу.

В то памятное им обоим апрельское утро Воробьеву попросту чертовски повезло. Он проснулся от громкого стука в дверь и сразу сообразил, что так стучать может только полиция. Решил не открывать, быстро оделся. Однако они высадили дверь еще быстрее. Но именно тут-то везение подкинуло ему пару спасительных минут. В квартире было две комнаты, одну из которых занимал товарищ, тоже работавший в порту. В то утро он еще не вернулся с ночной смены. Дворник по ошибке указал на его дверь, и полицейские, не достучавшись, стали взламывать ее. Тем временем Воробьев успел распахнуть окно, выходившее на крышу сарая, выпрыгнул наружу, спустился по скату и очутился на соседнем дворе, откуда благополучно удрал. Два дня он отсиживался у знакомого, служившего банщиком, связался с рабочими-портовиками, и они доставили его на пароход, курсирующий между Гельсингфорсом и Копенгагеном. Путь до датской столицы он совершил в трюме, где матросы оборудовали между ящиками что-то похожее на собачью конуру.

За границей Воробьеву долго не удавалось связаться с русскими эмигрантами, он голодал и даже вынужден был раза три обращаться за подаянием. Ночевал на заброшенном угольном складе, проникая туда сквозь дыру в заборе. Наконец обратился за помощью к датским социал-демократам, которые и купили ему билет до Парижа. Только тут он сумел встретиться с эмигрантами и получить из кассы взаимопомощи десяток франков. Дали ему и направление на временную работу, на разгрузку барж.

Шотман, в свою очередь, рассказал товарищу, как попал в Париж. Ему все же было полегче — выручали деньги Вийка, а в Берлине тамошние эмигранты помогли устроиться в недорогом пансионате. Из Берлина он написал в Гельсингфорс жене и дождался от нее ответа. Катя сообщала, что дома все спокойно, из посторонних никто Александром Васильевичем не интересовался, так же как и на работе. Это означало, что охранка так и не напала на его след и можно было возвращаться обратно. Однако до конца отпуска, обговоренного с начальником мастерских, оставалось еще недели две, и он решил во что бы то ни стало разыскать Ленина и рассказать ему обо всем, что произошло в Гельсингфорсе. Покидая Берлин, он не сообщил домой об этом, попросив товарищей, если от жены придет письмо, сразу же переслать его в Париж.

За разговором друзья не заметили, как дошли до небольшого бистро на углу улицы. Сквозь зеркальное стекло витрины виднелось небольшое помещение с несколькими столиками, из которых лишь два были заняты. Они вошли, сели в углу. Хозяин бистро, худощавый француз, одетый в белую полотняную куртку, возился за стойкой. Вот он повернулся, держа в руке два стакана, наполненные белесой, похожей на молоко жидкостью, бросил на пришедших беглый взгляд и подошел к столику, за которым сидел грузный мужчина в сером помятом костюме. Грузный кивнул в сторону Шотмана и Воробьева, что-то сказал негромко. В ответ хозяин бистро лишь передернул плечами. Он поставил стаканы, сел за стол и стал что-то оживленно рассказывать собеседнику. Тот внимательно слушал, наклонившись вперед. Оба время от времени отхлебывали абсент.

За ближайшим столиком трое посетителей молча и сосредоточенно расправлялись с бифштексами. Александр Васильевич перехватил голодный взгляд Воробьева, устремленный на полные тарелки.

— Право же, — сказал он сердито, — это уже хамство. Видел же хозяин, что мы пришли, а сам сел с приятелем абсент глушить! Сейчас я ему скажу.

— Напрасно кипятишься, Саша, — мягко возразил Воробьев. — Куда нам спешить? Подождем немного…

Но Шотман уже махал рукой хозяину:

— Эй, мсье!

Буфетчик скосил глаза в их сторону, но вновь отвернулся, продолжая болтать с грузным собеседником. Шотман окликнул его погромче. Хозяин поставил стакан абсента, неторопливо поднялся, подошел. Выражение его лица не предвещало ничего хорошего. Немного владевший французским языком Воробьев попытался объясниться:

— Извините, мсье, но мы уже ждем почти четверть часа.

— Ну и что? — грубо спросил хозяин.

— Мы хотели бы…

— А мне плевать, чего там вы хотели! — заорал вдруг взорвавшийся владелец бистро. — Какого черта вам тут надо? Убирайтесь вон, грязные иностранцы!

— Но почему? — растерянно переспросил Воробьев.

— Я вам что сказал! — бушевал хозяин. — Живо выкатывайтесь отсюда.

Шотман не понимал по-французски, но по тону и по выразительному жесту хозяина, указывавшего на дверь понял, что их попросту выставляют. Кровь бросилась ему в голову, и он резко вскочил из-за стола. Тотчас же быкообразный дружок хозяина тоже встал со своего места. Выжидательно повернулись в их сторону соседи за ближним столиком.

Воробьев подскочил к товарищу, схватил его за руки.

— Саша, Сашенька, не горячись, не надо! Нельзя нам здесь в скандал, никак нельзя.