Мальчик на вершине горы - Бойн Джон. Страница 24

Это было последнее письмо Аншеля, которое Пьеро позаботился сохранить. Сейчас он вновь развернул его и пробежал глазами по первым строчкам. Ни приветствия, ни «Дорогой Пьеро», только нарисованная собака и несколько торопливых фраз:

Мне страшно некогда, потому что на улице страшный шум, и Maman говорит, что настало время уезжать. Она уже давно собрала вещи, все самое-самое необходимое, чемоданы целых несколько недель стояли у двери. Я не очень понимаю, куда мы едем, но Maman говорит, что здесь оставаться опасно. Но ты не волнуйся, Пьеро, Д’Артаньян едет с нами! Как ты вообще? Почему не ответил на последние мои два письма? В Париже все очень изменилось. Жаль, ты не видел, как…

Пьеро не стал читать дальше, скомкал листок и швырнул в камин; вчерашний пепел полетел в лицо Герте.

– Петер! – сердито вскрикнула она, но он не обратил на это внимания. Он думал о том, что письмо, наверное, лучше бы сжечь в камине на кухне, который жарко растоплен с раннего утра. Ведь если Фюрер найдет письмо, он невероятно рассердится, а есть ли что-то ужаснее гнева Фюрера? Когда-то Пьеро любил Аншеля, да, конечно, любил, но они же были малые дети, тогда Пьеро не понимал, что это значит – дружить с евреем. Хорошо, что он вовремя оборвал эту связь.

Пьеро быстро нагнулся и достал из камина письмо, одновременно сунув книжку Герте в руки.

– Отдай какому-нибудь ребенку в Берхтесгадене от меня в подарок, – царственно повелел он. – Или выброси. Как тебе проще.

– Ой, Эрих Кестнер. – Служанка улыбнулась, узнав пыльную обложку. – Помню, я это читала, когда была маленькая. Отличная история, правда?

– Да, но это для детей. – Пьеро пожал плечами, твердо настроенный ни в чем не соглашаться с Гертой. – Приступай к работе, – добавил он, уходя. – Я хочу, чтобы к возвращению Фюрера здесь все блестело.

Дня за три-четыре до Рождества Пьеро встал среди ночи и, стараясь не шуметь, побрел босиком в туалет. На обратном пути он, так толком и не проснувшись, направился к своей бывшей комнате и уже собрался открыть дверь, но в последний момент осознал ошибку. Пьеро развернулся было, но с изумлением понял, что внутри кто-то разговаривает. Его одолело любопытство. Припав к щели между дверью и косяком, он напряг слух.

– Но я боюсь, – говорила тетя Беатрис. – За тебя. За себя. За всех нас.

– Бояться нечего, – отозвался другой голос, и Пьеро узнал Эрнста, шофера. – Все тщательно спланировано. Помни, на нашей стороне гораздо больше людей, чем ты думаешь.

– Но разве здесь подходящее место? Разве Берлин не лучше?

– Там слишком много охраны, а здесь он чувствует себя в безопасности. Поверь, милая, все получится. А потом, когда все завершится и здравый смысл возобладает, мы разработаем новый курс действий. То, что мы собираемся сделать, правильно. Ты же веришь в это, да?

– Ты прекрасно знаешь, что верю, – пылко ответила Беатрис. – Мне достаточно в очередной раз взглянуть на Пьеро, чтобы уже ни в чем не сомневаться. Ведь это совершенно другой ребенок в сравнении с тем мальчиком, что приехал сюда. Ты и сам это видишь, правда?

– Конечно, вижу. Он становится совсем как они. Точь-в-точь, и с каждым днем все больше. Даже начал помыкать прислугой. Я его на днях отчитал, а он говорит: либо жалуйся Фюреру, либо не лезь.

– Страшно подумать, кем он станет, если это не прекратится, – сказала Беатрис. – Нужно действовать. Не только ради него, а ради всех Пьеро на свете. Если Фюрера не остановить, он уничтожит страну. Да и всю Европу! Он утверждает, что несет немцам свет, – но ничего подобного, он… сама мировая тьма.

Воцарилась тишина, и Пьеро по звуку догадался, что его тетя и шофер целуются. Ему хотелось распахнуть дверь и потребовать объяснений, но вместо этого он вернулся к себе, лег в постель и долго лежал с открытыми глазами, глядя в потолок, бесконечно проигрывал в голове подслушанный разговор и пытался понять, что же это все-таки значит.

С утра на занятиях он долго раздумывал, не обсудить ли происходящее в Бергхофе с Катариной, и на большой перемене нашел ее с книжкой в саду, под огромным дубом. Они больше не были соседями по парте. Катарина попросила пересадить ее к Гретхен Баффрил, самой тихой девочке в школе, но не объяснила Пьеро, почему не хочет больше сидеть вместе с ним.

– Опять сняла? – Пьеро подобрал с земли галстук. Катарина год назад вступила в «Бунд дойчер Медель» и постоянно жаловалась, что ее заставляют носить форму.

– Если хочешь, носи его сам, раз тебе так важно, – буркнула Катарина, не отрываясь от книги.

– У меня есть свой, – сказал Пьеро. – Вот, гляди.

Она подняла глаза и некоторое время на него смотрела, прежде чем взять галстук.

– Я так понимаю, что если не надену, ты на меня донесешь? – спросила она.

– Конечно нет. Зачем мне это делать? Если ты сняла галстук в перемену и наденешь, как только снова начнутся уроки, тогда ничего страшного.

– Ты такой честный, Петер, такой правильный, – с милой улыбкой проговорила Катарина. – Это мне в тебе всегда очень нравилось.

Пьеро тоже улыбнулся ей – но она, к его удивлению, лишь закатила глаза, а потом опять уткнулась в книгу. Он хотел уйти, но его мучил один вопрос, и он просто не знал, с кем еще посоветоваться. У него в классе как-то не осталось друзей.

– Помнишь мою тетю Беатрис? – спросил он наконец, сев рядом с Катариной.

– Да, я ее хорошо знаю. Она часто заходит к моему папе в магазин за бумагой и чернилами.

– А Эрнста, шофера Фюрера?

– С ним я ни разу не разговаривала, но видела в Берхтесгадене. А в чем дело?

Пьеро тяжко вздохнул, помолчал в нерешительности и немного погодя сказал:

– Ничего.

– Как это ничего? Зачем же ты о них заговорил?

– Как думаешь, они хорошие немцы? – отважившись, выпалил он. – Нет, это глупый вопрос. Все же зависит от того, как понимать слово хороший, да?

– Нет. – Катарина положила в книгу закладку и посмотрела Пьеро прямо в лицо. – Не думаю, что слово хороший можно понимать по-разному. Ты либо хороший, либо нет.

– Я, наверное, вот что хотел спросить… По-твоему, они патриоты?

Катарина пожала плечами:

– Мне почем знать? Хотя как раз вот патриотизм можно понимать очень по-разному. У тебя, к примеру, один взгляд на патриотизм, а у меня – полностью противоположный.

– У меня взгляд такой же, как у Фюрера.

– Вот именно. – Катарина отвела глаза и стала наблюдать за детьми, игравшими в углу двора в классики.

– Почему я тебе не нравлюсь как раньше? – спросил Пьеро после долгого молчания, и Катарина повернулась к нему. По выражению лица было ясно, что вопрос ее удивил.

– А с чего ты решил, что не нравишься мне, Петер?

– Ты больше не разговариваешь со мной. И пересела к Гретхен Баффрил, и даже не объяснила почему.

– Видишь ли, Гретхен стало не с кем сидеть, – спокойно произнесла Катарина, – после того как Генрих Фурст ушел из школы. Я просто хотела, чтобы ей не было одиноко.

Теперь Пьеро отвел взгляд и сглотнул, уже пожалев, что затеял этот разговор.

– Ты же помнишь Генриха, да, Петер? – продолжала она. – Такой хороший мальчик. Очень милый. Помнишь, как мы все испугались, когда он пересказал нам, что говорит о Фюрере его отец? И как мы все пообещали никому ничего не говорить?

Пьеро встал и отряхнул брюки сзади.

– Что-то холодно становится, – бросил он. – Пойду внутрь.

– А помнишь, как мы узнали, что папу Генриха ночью забрали прямо из постели и уволокли куда-то, и больше его в Берхтесгадене никто не видел? И что Генриха и его младшую сестру мама увезла в Лейпциг к своей сестре, потому что им стало не на что жить?

В школе раздался звонок, и Пьеро посмотрел на часы.

– Твой галстук. – Он показал пальцем. – Пора. Надевай.

– Не волнуйся, надену, – сказала она ему в спину. – В конце концов, мы же не хотим, чтобы бедняжка Гретхен завтра утром снова сидела одна, правда ведь? Правда, Пьеро? – прокричала она, но он затряс головой, делая вид, что это к нему не относится, и когда вошел в здание, то каким-то образом успел стереть неприятный разговор из памяти. Запихнул его на дальнюю-предальнюю полку в голове – туда, где пылились воспоминания о маме и Аншеле; туда, куда он почти уже не заглядывал.