Один день солнца (сборник) - Бологов Александр Александрович. Страница 20

Костька поглядел на нее: «На все сто», — была отцовская поговорка, он всегда вспоминал ее в хорошем настроении.

Ксения растолкла в ступке отцеженное зерно для дочери, снова разбавила его отваром и в том же чугунке укрыла одеялом на печке, наказав ребятам покормить Лену, когда та проснется, заспешила на базар. Понесла она туда единственное, что имела, — часть легкого, отрезанную от Егорова куска. Она словно отчаялась — решила в самом деле приготовить детям богатый ужин, сжечь последний запас щепок, пожарить посоленного ливера. О позднем вечере, о завтрашнем дне — никак не хотелось думать…

Сердце у нее выстукало всю грудину — каждый шорох казался царапаньем в дверь. Но снаружи было тихо, во всю ночь не было налетов, не тарахтели угорело зенитки, не рвались вдалеке бомбы.

Мальчишки угомонились за печкой, дочь сыто посапывала в качалке. Чего только не лезло в голову, отгоняя сон!.. И как Николай ее прибежал с поездки в родильный дом и долез по водосточной трубе до второго этажа к ее палате и всех перепугал. Она тоже грозила ему кулаком и говорила сердитые слова, но дочку все же поднесла, повернула лицом к стеклу. «Девка?»— спросил он губами, и кружок пальцами показал, дуралей, всех в палате рассмешил. «Чего хотел, то и получил…» И как они с ним же, Николаем, в единственный летний отпуск качали мед в деревне с Иваном и Дусей, а вечером, подвыпившие и веселые, отправились на отчую усадьбу вспоминать свою молодость и неопытность. И там мужики — надо же такое! — чуть не разодрались с новым хозяином из-за того, что он скамейку возле дома снес, на которой они в парнях и девках посиделки устраивали. Особенно горячился Николай: «Ты нам всю память истребил», — сказал в конце концов заместо драки. Потом на погост пошли родителей проведать. Рано они все же померли, могли бы пожить… А может, и к лучшему: чего бы хорошего сейчас увидели? Только бы кровь последнюю потеряли…

Воспоминания распадались на лоскутки, невесомые, неясные, подходило забытье. Вот истаяли и последние ниточки сознания, что-то разверзлось впереди, душа прянула в сладостную пустоту…

Шорох под окном будто обрызгал холодной водой, Ксения откинула одеяло и замерла: не патруль ли? Нет, шаги были другие — осторожнее и мягче. Короткий стук в зальное, самое близкое к ней окно заставил вскочить и выбежать на цыпочках в коридор, холод мгновенно охватил ноги. По привычке сохранять в доме тепло она безотчетно притиснула внутреннюю дверь, скрип ее отозвался беспокойным переступом на крыльце.

— Ксюша!

Ксения подобралась и притаила дыхание, сердце быстро прибавляло удары.

— Ксюша!

— Кто это?

— Я это — Егор… Открой…

— Что такое понадобилось?

— Открой, я тебе сказать чего-то хочу.

Она вздрогнула и прижала губы к дверной щели:

— Уходи, Егор… Я тебе правду говорю… Дети вот проснутся…

— Да мы тихо, открой… Я в самом деле хочу тебе сказать кой-чего.

— Что сказать? Говори так.

— Про Николая твово…

Ксения собрала подол, прижала в коленях, мороз защипал кожу. Сказала, слушая прерывистое дыхание за дверью:

— Что ты про него можешь сказать?

Егор кашлянул и звучно пришлепнул к двери голую ладонь:

— Да не через дверку же!.. Ты открой… Не трону я тебя, скажу вот, что хотел, и все…

Он стукнул сильней, и руки Ксении в слепом испуге потянулись к запорному бруску…

В зале Егор чиркнул зажигалкой, огляделся:

— Есть что зажечь?

Ксения вернулась в кухню и принесла коптилку. Лампадный язычок над фитилем вздулся вербным комочком, из мрака выплыли стены, комод, детская качалка. Егор, не находивший, с чего начать, увидел Ксеньины босые ноги и вдруг стал скидывать с себя обтянутые литыми галошами валенки.

— Как же ты босая-то? На-ка, на-ка, согрейсь…

Он чуть не силой, путаясь в опавших портянках, подступил к ней, заставил надеть просторные, полные тепла катанки. Ксения укуталась в старенькую байку одеяла, молча села на сундук. Литков подошел и сел рядом и тут же, задержавшись, может быть, на какую-то секунду, повернулся и обнял ее, задышал пьяным жаром в лицо. Ксения попыталась вырваться, но не сумела, Егор потащил ее к постели. Они завалились наземь около нее, звук падения встряхнул, кажется, весь дом…

— П-пусти, паразит! — Ксения чувствовала, что не справляется с Егоровыми руками. — Я детей крикну!..

— Кричи… Пусть поглядят…

— М-м-м!..

— Ну чего ты? Давай миром… Один хоть раз… Пра говорю… Или ты не баба?.. Или сама забыла все? М-ми-нутное дело, едрена-вошь!.. Чего ты боишься? Кто прознает? Николай, что ль? — Егор перехватил ее руки и прижал к полу.

Ксения едва переводила дыхание:

— Эт-то вот… ты про него… и хотел сказать?

Литков смолчал, сердце его тоже бухало, как в бочке.

Ксения шевельнула затекшими кистями, выдохнула:

— Отпусти меня… Все равно ничего не добьешься… Я правду говорю — закричу…

— Кричи… Я те сказал… — Литков потерся о густые волосы расцарапанной щекой — голова ее была повернута набок, — облизнул саднившую губу. — Дура ты, дура… — Он выругался и начал новый натиск. Затрещала материя…

— Больно, ой! — Ксения ударила Литкова по лицу и прохрипела — Не тронь!.. Своему офицеру скажу!..

Руки Егора остановились. Трудно дыша, он приподнял голову и проговорил:

— К-какому… офицеру?

— Какой ходит ко мне… Жилец мой…

Литков поднялся, прикладываясь рукавом к губе, подобрал портянки. Да, он сам видел, как обер-фелдьфебель, уже перебравшись к Трясучке, приводил в этот дом солдата с санитарной сумкой. А квартируя здесь, он, значит, высмотрел ее… Ах, Ксюшка, стерва!.. Ах, стерва… Эта, значит, не продешевит… А он-то, лопух-то губошлепый, чего намечтался, наплановал!..

— Из его портков сшила? — кивнул он на висевшую на спинке кровати дымчатого цвета юбку из плотного военного сукна.

— А что же… — Ксения даже не повернула голову, чтобы проследить за его взглядом.

— Понял…

Литков заложил портянку, привычным жестом обернул ступню и протянул руку за валенком. В тот же момент над головой его резко звякнуло стекло и страшно щелкнуло у притолоки дверей, снаружи грохнул выстрел. Он пригнулся и лихорадочно задул коптилку, в качалке зашевелилась и захныкала дочь, Ксения тронула ее рукой. В наступившей тишине из-за окна долетело несколько крепких немецких слов, прошуршали, удаляясь, размеренные шаги.

— Патруль… — сдавленно прошептал Егор. — По свету вдарили…

— Мы затемненье сбили… — так же едва слышно откликнулась Ксения.

Край мужниной шинели, занавешивавшей разбитое окно, соскочил с верхнего гвоздя, через открывшуюся полосу фрамуги в комнату проникал легко различимый свет — ночь была лунной. Густая паутина трещин окружала ровные дырки в стеклах обеих рам — где прошла пуля. Дрожащими руками Ксения взялась за угол занавески, стала крепить его, Егор принялся качать кроватку с плачущей Леной.

Все свершилось в секунды, это стало понятно, когда вдруг распахнулась дверь и на пороге появились ребята с насмерть перепуганными лицами.

— Мам, чего тут было? — Костька не сразу увидел стоявшего у качалки Рыжохина отца, а разглядев, примолк и сам подошел к сестре.

— Чего она кричит? Качалка упала?

— Не упала, не упала, сынок, — Ксения чуть не на ощупь обошла сына и подхватила дочь на руки, стала расправлять в потемках пеленки, — она просто испугалась, к нам в окно патруль из ружья стрельнул…

Она почувствовала, что Костька с Вовкой упорно рассматривают прислонившегося к стене Егора и торопливо продолжила:

— У нас затемнение отошло, а коптилка горела, они и увидели… Я всегда говорила, надо плотней подтыкать…

Перекладывая одной рукой подушку, выравнивая клеенку, Ксения прижималась телом к высокой боковинке, чтобы как-то слиться с кроваткой, не дать ребятам разглядеть свои босые ноги, рубашку с разорванным низом. Пересиливая быстро разраставшееся в груди стеснение, она пыталась вдохнуть поглубже, чтобы говорить спокойнее, но вязкий комок в горле не давал этого сделать.