Один день солнца (сборник) - Бологов Александр Александрович. Страница 22
— И ни имени, ни звания, никакого следа на земле… И знать никто не будет, где зароют…
— Мам!.. — позвал ее Костька, зная, что она сейчас опять вспомнит отца, раз заговорила о безвестных умирающих. Но Ксения вдруг остановилась и беспокойно оглядела ребят, потом быстро, перейдя на скорый шепот, выговорила:
— Чтобы никому об этом, никому на свете, что видели!.. Если они узнают, если только вот чуть, — она вытянула перед их лицами долю пальца, — вот столько — всё, пропали! Вы и сами не знаете, что они сделают!.. Сынок!.. Вов!..
— Тетя Ксень!..
— Да, мам!..
Ксения не слушала, повторяла:
— Никому на свете, никому! Забудьте про это про все и не вспоминайте… Кому надо, узнают… А вы… Я вас прошу!..
А вечером, у Нюрочки, отвлекши подругу от громадного лагуна, в котором та кипятила солдатское белье, Ксения, словно своими глазами это видела и переживала, пересказала ей все, что услышала от детей. Удержала при себе только случай с живым голосом, на другой раз — уж такая страсть, господи!..
— Ты только никому об этом, Нюр, — предупредила под конец, — ведь они это крадучись все делают, тайно. Узнают, не дай бог…
— Об чем ты говоришь! — закивала Нюрочка, но тут же махнула фартуком в руке — А в Песках-то во рву скольких захоронили? Цыган и евреев свезли! А много кто видел… Трактором засыпали и заравнивали. Ни креста, ничего — одно поле голое.
Она крикнула девкам смотреть за бельем и повела в комнату, прикрыв от кислого пара дверь. Пока переходили, малость успокоилась.
— А мать-то где? В каморе своей?
— В деревне, отправила ее. Пусть побудет, пока не выгонют.
— Пешком пошла?
— Пешко-ом, она у меня ходкая. Я ж не раз с ней ходила. Бывалочи, устану-у — сил нет, ноги гудят, а ей хоть бы что, хоть обратно идти. Вот старые люди!
— Я тоже собираюсь, все подъела… Вчера последний ужин собрала, и тот в отдачу… Да и что полстакана ржи на чугун. Воду варить — вода и будет…
— Не говори…
Нюрочка встала и направилась к горке. Из-за нижней дверцы под замком достала узелок, развернула при Ксении.
— Ксюша, я с тобой поделюсь…
Она протянула ей плоскую баночку консервов и два — на вид хлопушек — столбика конфет.
— Ой, Нюра миленькая, когда только рассчитаюсь?..
Нюра будто не слышала.
— Я тебе и хлебца кусочек дам, — она сняла с головы платок и сунула за пазуху, промокнула потный бисер на груди. — Кусочек один, с прошлого раза еще — с расчета. Сейчас достану, на кухне в сундуке…
Рассказала Ксения подруге и про ночной выстрел в окно, и про Литкова, даже ссадину на шее показала от его зубов. Чуть слезы при этом не полила, рядом собрались.
— От ребят родных шею прячу…
— Вот кобель, вот зараза! — стучала себя по плотному колену Нюрочка. — Он думает, раз такое дело, так кажная подстелет… Мало, знать, ведьмы своей мордатой…
— Мало… — как эхо повторила Ксения.
Нюрочка вышла на кухню, покричала на девок, чтобы мешали в лагуне, и вернулась с хлебом — последним остатком от буханки. Заворачивая в тряпку, вздохнула:
— A-а, Ксюша, война все спишет…
— Ты об чем?
— Да обо всем. Вон подъехал он к тебе, принес ребятам…
Ксения порывом набрала воздуху:
— Да ты что?! Нюра? Что ты говоришь-то, опомнись!.. Как же мы в глаза-то своим мужикам глядеть будем? Не вечно же все так будет, сама же говоришь?
Нюрочка снова обтерлась, провела платком по шее, по лицу:
— Доживем ли, дотерпим ли?
— А куда ж деваться, будем терпеть… — Ксения погладила ладонью ноющую левую кисть и, опять загораясь неуходящей обидой, задышала трудней — Ночью притащился, подлец, пропуск имеет, дали ему, видишь… Распустил руки… К-каторжник!..
— Ему-то счас самая малина.
— На днях целый воз чужого добра привез — так и вогнал ходом в ворота, на подходе распахнулись: ожидали, видать. Личиха зырк, зырк бельмами по проулку: не видал ли кто?
— Видал, народ все видит.
— Конечно, видит… А твою юбку у меня различил, чья, спрашивает, — из евонных штанов?
— Ехима?
— Ну да, я ж говорю, про него намекнула, чтоб отпустил…
— Да-да…
— А как ты думал, говорю. А сама сожмалась от стыда, хоть провались. — Ксения вздохнула — Поверил, подлец…
— Дак отчего ж не поверить, гляди, какая ты у нас. Волосы вон опять за плечо, мне б таки.
— Ай, Нюр, замолчи!..
— Тела б еще чуток… Была б поглаже, — совсем красавица.
— Что буровишь-то, гос-споди? — Ксения встала, начала собираться. Поднялась и Нюрочка.
— Хоть язык-то потешить, — сказала она, потягиваясь, — а то ведь и правда совсем зарастешь…
За дверью уже не раз подавали голос дочери — им уже надоело мешать палкой тяжелое кипяченье. Нюрочка все обрывала их, но пора было и идти. Сочувственный разговор отмягчил в душе острые края, стало вроде бы легче смотреть на белый свет, вольней думать.
— Ой, Нюрочка, золотце ты мое…
— Самоварное.
— Ой, нет, подруга, не обговаривай. Золотце ты мое, у тебя только и отмякаю. Все жду, когда чего-то проблеск-нет в жизни, а ничего не вижу. Недавно кино опять глядела у себя, минуту какую приопнулась: карту нашу показывали, все государство, и фронт червяком загибается и сползает все глубже и глубже. И стрелы живые — двигаются, двигаются, и в середине карты, и вверху, и внизу — еще дальше линию проминают и все толще растут. А потом пропадут стрелы, и танки во все полотно, и пушки каждую секунду одна за одной стреляют… А голос какой — послушала бы!.. Чуть не кричит — объясняет.
— По-ихнему?
— Ну а как? Да-а. Внизу, правда, наши слова иногда пробегают, но я ничего не успеваю понять.
— А и не надо.
— А я и так.
— Ладно, — Нюрочка встряхнула фартук, — будешь думать, еще хужей будет и руки совсем опустятся. А как же нам с тобой без них, кто подопрет?
— Никто… — опять подголоском откликнулась Ксения. Она потрогала, где лежит за пазухой тугой узелок с едой, чуть поправила его и уже у порога сказала — Может, приходить помочь тебе? Или пополоскать на речку схожу, как вернусь с работы? У меня коромысло хорошее, а валек твой возьму…
Нюрочка огляделась в полной мыльного туману кухне, отозвалась неуверенно:
— Рази что пополоскать или воды принесть, поносить… Я, правда что, еле взбираюсь на берег. Пока вальком колочу, вся спина занемеет, за бельем не попнуться…
Нюрочка успела только, освободив девок, переложить дышащее паром белье в корыто и залить водой, как Ксения опять, белая, необычайно потерянная, появилась на пороге. Сразу упала в кухне на стол и уронила голову, завыла глухим воем.
— Да что ты, господи?! — Потная Нюрочка провела по подолу мокрыми руками и подступила к подруге. — Ксюша, да что такое? Не холуй ли этот опять встрелся? Да нас… ему в бельмы!..
Ксения подняла забитые слезами глаза и быстро-быстро затрясла головой, так что капли сорвались с век и растеклись по лицу.
— Да что еще? Ну, что? — Нюрочка в нетерпении ухватила ее за руку.
— Лина…
— Что Лина?
Ксения провела одеревенелой рукой по горлу.
— Ножиком?! Себе?!
— Не-ет… — Ксения опять затряслась, как в припадке. — В веревке…
Вовка на рубке хвороста рассек себе топором ногу. Пока мать пришла с работы, они с Костькой все успели сделать, чтоб она не узнала об этом или бы узнала как-нибудь позже. Палец со сбитым ногтем сначала посыпали золой, потом, испугавшись заражения, опять промыли рану, и Костька сбегал к Трясучке за йодом. Йод у нее уже весь вышел, и она, — узнав, зачем он понадобился, — дала жирного листа и какой-то темной мази и велела ногу завязать.
Дырку в опорке-сапоге, чтобы мать не увидала, кое-как зашили.
Сапог она сразу, конечно, не заметила, а хромоту Вовкину углядела в ту же минуту, как он захотел на двор и попытался пройти мимо нее на ровных ногах. Но они показались ей дурашливо ровными, так по нужде не шагают, если даже приспичит, и тут она все и выведала как прокурор. И раскрыть рану велела, и сама, переменив тряпку, заново перевязала палец и дала для удобства и чистоты надеть сверху стираный детский чулок. Туго было, больно поначалу, когда все раскрылось, тут уж и скрывать было нечего, но Вовка натянул его. По этой причине и пришлось с Ленкой остаться ему, а Костьке идти с матерью в деревню.