Один день солнца (сборник) - Бологов Александр Александрович. Страница 3

Самолеты скрылись за бугром, но в ушах все стоял гул их моторов — пронзительный, незнакомый, как и двойные кресты на узких боках. Гул этот, не успев растаять, стал вновь усиливаться, и остановившиеся было люди кинулись дальше к деревьям.

Самолеты делали второй заход. Один, как и до этого, нацелился на шоссе. Второй, шедший следом, отвернул в сторону, пересекая дорогу устремившимся к зеленой роще людям. От рева двигателя заложило уши; упавшая в терновник Ксения словно ощутила спиною жар и тяжесть смертоносной машины. Перекрывая нарастающий грохот мотора, застучал пулемет. Частой строчкой впились в землю пули и, не настигнув жертвы, точно бы сами омертвели в ее холодной глубине. Ксения напряглась всем телом — боль не отозвалась нигде. Дочь была притиснута грудью…

Когда Ксения приподнялась и в тревоге глянула в сторону леса, она вначале не увидела никого. Потом из травы, прислушиваясь, оглядывая небо, стали подниматься те, кто не успел добежать до спасительной чащи. Выпрямив непослушные ноги, вдохнув тугого воздуху, Ксения, как могла громко, позвала:

— Костя-а!

Из-за деревьев показалось несколько человек, и среди них и сын. Бледный, с полными ужаса глазами, он подошел к матери и дрожащими руками поправил обвисшее до земли сестрино одеяло.

— На, подержи, — сказала Ксения, передавая ему дочь. — Надо за вещами сходить…

Она скинула мешок и, неуверенно ступая, направилась туда, где они в страхе бросили корзину.

Лена, минуту назад прижатая к земле и отчаянно пищавшая под материным телом, спокойно смотрела на брата, тянулась рукой к его лицу и что-то лопотала. Она щурилась от яркого света дня, залившего все вокруг.

Невдалеке сошлись в одном месте несколько человек, оттуда долетали приглушенные голоса. Кто-то наклонился над травою…

— Что там, мам? — тихо спросил Костька, когда Ксения вернулась к детям.

— Дедушку, сынок, убило…

Кровь снова отлила от Костькиного лица. Он переступил ногами и сглотнул тошноту.

— Давай быстро, сынок, быстро! — Ксения опустилась на колени. — Я сейчас золотку нашу переверну…

Она торопливо перепеленала дочь и, захватив свободную ручку корзины, твердо зашагала с сыном по скрытым травою кочкам и рытвинам подлеска, держась подальше от голого полотна шоссе.

Большой выход — погреб в сухом углу двора — осенью заполнялся чуть ли не доверху: туда ссыпали картошку, ставили заново выпаренные кадки с огурцами и капустой, кадушки с грибами. В летнюю пору он пустовал — молоко, квас да яйца хранили в дому в подполе.

Когда понукаемая невесткой Ксения спустилась с детьми в подвал, она не сразу нашла, где и присесть: на скудном пространстве, тесно сплотившись на закиданном соломой земляном полу, пережидали беду несколько женщин и все их малое племя. Острые глаза впились в нового человека — Ксения оробело оглянулась.

— Устраивайся, устраивайся, — ободрила сверху невестка. — Кинь наземь что и садись, и ребяты пусть. — Она указала рукой в дальний конец — Теснее, бабы. Вон на картошку можно, на остатки, — детей или что…

Крышка опустилась. В темноте Ксения пошарила свободной рукой подле себя, в прореху соломы тронула ладонью стылый пол и подгребла к ногам немного сухих скользких стеблей.

Костька жался к матери, влек цепкими руками книзу; Ксения, оберегая стянутую одеялом дочь, присела.

— Мам!..

— Чего?

Костька, оборвав шепот, придвинулся ближе и задышал в самое плечо:

— Мы тут и будем?

— Там же убьют, сынок… — Ксения подняла глаза к потолку. — Слышишь, как…

Она не успела договорить: круто, словно оседая вглубь, дрогнула земля — и прянуло в глухую темь сердце, заметалось там без привязи. В щели подволока засочилась пыль.

— Ой, господи!..

— Спаси и помилуй!

— Матушка, царица небесная!

«Сами себя отпеваем», — успела кольнуть мысль, пока Ксения вздымалась с колен. Голосили дети, стенали бабы, старухи торопливо поминали бога.

— Тихо вы все! — неожиданно, потеряв самое себя, шумнула Ксения. — Таиться надо, а вы что же? Может, уж тут они…

— Тута?!

— А то… Взрыв такой…

Ксения была городская, другой жизни, уже что-то, может, повидавшая из катившейся беды, слова ее ложились твердо и казались верными, и бабы притихли. Сверху донеслись автоматные очереди, еще незнакомые слуху. Потом вроде бы по улице проехали машины…

— Ой, как же я так!.. Я ж избу не заперла… — испуганно произнес кто-то за спиной Ксении. На голос никто не отозвался.

— По дороге всех пулями решетили, с неба… — вполголоса проговорила Ксения. — Подле нас дедку старого убило.

— Убило?..

— Ой, бабы!.. И нас бы тоже чуть… Вершок какой…

Наверху скрипнула дверка, кто-то приблизился к сходу, взялся за откидную крышку…

— Дуся!..

В ровном просвете, зажав ладонью рот, склонилась над лестницей Ксеньина невестка. Вот она опустила неверную ногу на ступеньку, затрясла головой.

— Дуся…

— Бабоньки-и!..

Перепуганный голос хозяйки погреба вызвал общий страх, глухо завыли женщины, заревели в голос ребята.

— Ну, чего там? Чего там, Дуся?

— Наверх зовуть… Всех, кто есть…

— Кто зовет?..

Все бабы, будто прошитые одной холодной ниткой, вытянули шеи к отверстому лазу.

— Оне зовуть, — Дуся повела рукой за плечо, — на мациклетах прикатили.

— На мациклета-ах!..

Дуся отерла подолом глаза, всхлипнула:

— Говорить так… быдто лають…

— А роги?

— Не видала, бабы. Каски железные на них. Можеть, под ними…

— И зовуть?

— Ага. Всех собирають. У конторы. Бомбу в нее кинули, там Никита Лунев хоронился, весь угол развалили. И Никиту — царство небесное…

Снаружи гулко громыхнула короткая очередь, Дуся осеклась и обернулась к выходу:

— Вот оно… Опять стреляють, предупреждение дають… Пошли, бабы, а то ведь оне…

— Боже ж ты мой!..

…Рогов у немцев не было — старухи тоже, видно, городили с чужих слов, — и выглядели они как обычные люди: так же передвигались по земле, так же следили глазами за сбившимся в кучу народом и вполне понятными жестами указывали, что надо делать. Однако голоса их — как сперва показалось, высокие — никак не вязались с привычным представлением о себе подобных, и поначалу Ксения вздрагивала всякий раз, как раздавалась чужая речь. Но постепенно ухо обвыкло.

Наружная стена конторы была разбита взрывом: венцы угла разошлись, голыми ребрами торчали вывернутые бревна. Рядом, на дороге, косо откинув грязно-кровяную голову, лежал Никита Лунев, сельсоветский сторож. В ногах у него валялась всем знакомая длинноствольная берданка. От крыльца тянулся промятый в пыли след, видно было, как волокли Никиту из его последнего прибежища.

С немцами был человек в гражданской одежде; он говорил и по их и по-русски. «Переводчик», — перешептывались бабы. Вот он повернулся к притихшему люду.

— Вы должны запомнить сегодняшний день — он принес вам свободу. Теперь вас никто не тронет, никто не обидит, вы находитесь под защитой германской армии. Вот, — говоривший твердым жестом указал на крепких, спокойных мотоциклистов с автоматами в руках, с диковинными толкушками за ремнями. Такой толкушкой — гранатой с длинной деревянной ручкой — они и разворотили угол старого сруба конторы, когда из-за него бахнул в их сторону Лунев из своего ружья.

— Это не относится к тем, — продолжал переводчик, — кто является нашим общим врагом: к коммунистам, евреям, активистам Советской власти. Все они будут выявлены и наказаны по законам военного времени. Вот, — он махнул рукой в сторону Никиты, над головой которого уже роились мухи, — он хотел оказать сопротивление. Так будет с каждым, кто не подчинится новой власти, новому порядку. От вас требуется одно: честный труд и соблюдение законов и распоряжений. И вы будете жить в необходимом достатке и покое…

Сыновние пальцы, туго державшие локоть, вдруг ослабли. Ксения обернулась. Белый, как полотно, Костька дернулся грудью, его тошнило.