Один день солнца (сборник) - Бологов Александр Александрович. Страница 55

— «Маяк» всегда наготове, — сказал Михаил.

— Доброе утро, сынок, — отозвалась Ольга. — Оно, и правда, смотри какое, во…

Михаил повернулся к окну, поглядел вверх:

— Да-а, небесная канцелярия знает, что делает. Давай-ка откроем форточку…

Потом он стал приседать. Растопырив руки, поворачивал то в одну, то в другую сторону тело, но в поясе оно гнулось туго, больше скручивались ноги. Сын был в трусах, Ольга видела его всего.

Ей снова пришел на память дед Павел, хорошо его помнила, — крутого нрава, малословный человек, разве чем и поваживавший внуков — так это прутом. В восемьдесят лет сил не потерял и ловкость во многом сохранил — без лестницы на вишни с решетом лазил обирать.

В него Мишка, в него. Дед с годами стал посуше, но кряжем, как был, остался.

— Как спалось? — спросил Михаил, когда они уже сели за стол, и он, в рубахе из махровой полотенечной материи, с мокрыми причесанными волосами, откупоривал четвертинку водки, чтобы долить графин.

— Да как спалось — хорошо, сынок.

Ольге было как-то неловко, что она сидит сложа руки, а невестка возится с едой одна. Но та так и не позволила ей встать с места, и Ольге это даже понравилось — Лида была хозяйкой.

Михаил вынул пробку, поглядел сквозь графин на свет:

— Как слеза…

Он наполнил стопочки и добавил:

— Водочка, если в меру, только на пользу. Доказано и проверено. А сегодня тем более праздник.

Ольга, приняв это на свой счет, запротестовала:

— Да ну, сынок, что за праздник!..

— Как что за праздник? — Михаил поднял брови. — Выходной!

— Ах, выходной, да… — Ольге стало неловко. — Но а рано-то как, самое утро?

— Это ничего, на весь день зарядка.

В тесной кухоньке, плотно заставленной белыми вещами, было не развернуться. Лида, вроде и с места не сходя, обращалась то к столу, то к плите, проносила над головами шкварчащую сковородку, разливала чай.

— Ешьте, мама. Это, правда, не очень, на скорую руку, но мы тут еще постряпаем…

— Ай, Лидушка, что не едят, того не варят. Спасибо, милая. А чай — это я люблю. Сама на старости лет научилась заваривать. Знаешь, сынок, Толик научил. Ага. Все как-то не различала вкуса: подкрашен кипяток — и ладно.

— Велика наука! Не жалей заварки — и все.

Михаилу показалось, что мать с умыслом вспомнила зятя, и вспомнила добром. А давно ли на чистую воду выводила? Пойми ее, елки-палки…

— Это-то верно, — согласилась Ольга, — а все-таки и уметь надо.

Хоть и недолгий, сон все-таки освежил Ольгу. Даже серое платье ее, в мелкий сиреневый цветочек, тоже вроде бы посвежело, отвисевшись за ночь на краешке стола. До сих пор лицо ее не потеряло ровности цвета, чистоты и матовости. Даже морщин, как и всегда при здоровой коже, было немного, и только губы как бы утопились слегка, хотя и целы были передние зубы, — видно, уж потому, что погрузнела вся и лицо покрупнело и порыхлело.

Ольга туго заплела косицу, накрутила жгуток на палец и пришпилила на затылке — оттого и лицо как-то выпятилось, раньше Михаил этого не замечал.

«Да ведь и старая уже. Нам бы, в такое-то время, дожить до ее лет…»— подумал он и сказал:

— У тебя симпатичное платье, — Лид, а?

— Правда, — сказала Лида. Она словно удивилась, дотрагиваясь осторожно до плеча свекрови. — Сами шили?

— Ну что ты, Лидушка, у меня и машинки-то нету. До войны была. И у Зинаиды тоже нет — ей и не до этого. Да и готовое покупать лучше, за один пошив платишь бог знает сколько. Нет, правда, прикинь…

Ольга ладошкой вытерла губы, потом достала из рукава пестрый носовичок и еще раз обмахнула рот и добавила:

— Да думала на обыденку — так, изношу по дому, а потом и самой понравилось: поехать куда, еще куда надеть. Толик подарил…

Вот тебе раз!.. Как же так Толик? Ведь она сама купила себе обнову, с пенсии, а Толик с Зинкой только и делали, что присутствовали при этом — все вместе зашли в универмаг. Толик, правда, сказал смехом, что это, мол, они дарят ей платье, но сути-то это не меняет. Ольга и сама не могла понять, отчего сказала про Толика, отчего вчера зла на него не хватало, а сегодня он то и дело с добрым словом соскакивает с языка…

— Симпатичное, — повторил Михаил, протягивая жене опорожненную чашку. — Лид, еще одну.

— Ай, сынок, дело стариковское — не ваше: всяко сойдет. Мне уже не вверх лететь.

Твердой рукой Ольга развела морщинки у платья на коленях, стряхнула невидимые крошки. Никто бы не уловил сокрушения в ее голосе, — давно ушла та пора, когда она долгое время чувствовала себя уже не молодой, но еще и не старой. Эта пора, не в пример отсеченной замужеством молодости, была одноцветной и долгой — точно полжизни захватила. Вся — в суете, в заботах, во всегдашнем напряжении. Вспомнишь ли день, когда не думала о грядущем, или ночь со спокойным сном? Что же спасало в эти безысходные часы, откуда силы брались? Значит, где-то была готова к крутым подъемам, по крови восприняла крестьянскую крепость, приноровилась? Или все-таки — молодость?

И так и жила много лет, а однажды посмотрела вдумчиво на себя в зеркало — и уныло удивилась: где ж это все, что было? Ссыпалось, как листва с дерева…

В тот день и угомонилась внутренне: иная жизнь подошла — приемли. Да и что зеркало, оно ли открыло глаза? Осветило миг — да и только. Душа износилась. Да и болезни всякие столько лет точили нутро… Если б на каждую хворь откликалась, как нынешние, — не один бы год лежачим набрала. Так иногда вступит в сердце — думаешь, не разожмет; или крестец заломит, закостенит — не согнуться, не разогнуться…

— Сейчас одежа у всех нарядная, Лидушка, слепой не видит. Все забогатели. Вон как в городе по выходным идут… Около кино пройдешь — как на ярмарке, особенно молодые, да если парой.

— Верно, верно. Какая-нибудь соплюшка, а на ней — кримплен, какой-нибудь финский костюм шерстяной, туфли на платформе за шестьдесят рублей.

— Гос-споди, от смерти, что ль?..

— А вот как хотите, — Лида заулыбалась. — А парики?

— Да-да… И сапоги? Такие, навроде чертовой кожи, в обтяжку?

— Чулки.

— Во-во, как чулки, и лодыжки наружу.

В душе Ольга не была против модной одежды молодых, ей претило видеть щеголих в возрасте, — в облегающих грузные бока брюках, с чужими волосами на голове, тщащихся спрятать хоть толику своих лет от постороннего глаза. Это — не семейный народ, думалось ей, потому как прихорашиваются обыкновенно — «на людей». И, поддерживая разговор с невесткой, она имела в виду далеко не тех, кого разумела та.

— Вообще-то сказать, и купить теперь все можно, были б деньги, не то что раньше. Разве что с жиру… У меня вот даже, можно сказать, ненадеванное кое-что лежит. А когда носить? Да и перед кем? А так, привыкнешь к чему: не рваное, чистое — ну и куда с добром.

По Ольгиному лицу вдруг словно свет пробежал и согрел его — разгладились складки, пояснели глаза. Она живо обтерла ладонью рот:

— Миш, не поленись, сынок, принеси альбом — там есть фото, где ты в американском костюме…

Михаил знал, о чем говорила мать. Первая волна тепла от выпитого уже расслабила его, тело стало легким и свободным. Он словно всплыл над столом и, тронув на ходу мягкое плечо матери, покинул кухню.

— Эта?

— Ага. Вот… Лидушка, ты видела, конечно… Сынок, а ты помнишь, как мы его получили?

— Еще бы!

Михаил действительно все помнил, как если бы это было уже не бог весть когда. Мать в тот день прибежала с работы раньше обычного, суетливо засобирала их с Санькой, и все они — втроем — понеслись в заводской профком. Живот у матери заметно выдавался вперед — это было незадолго до рождения Зинки, Мишка видел, каких трудов стоило ей осиливать его груз, но она торопилась: вдруг кто другой перехватит счастье. Ей выдали ордер на детскую одежду, — сколько добивалась его, сколько обследований приходило!..

Мишка в жизни не имел ничего похожего на какую-нибудь пару, где бы, допустим, рубаха соответствовала штанам — покроем ли, цветом ли, материей. А тут целый наряд, да еще американский. Через год сына надо было отправлять учиться, и Ольга взяла костюм на вырост — в серую клетку, плотной, грубой шерсти.