Один день солнца (сборник) - Бологов Александр Александрович. Страница 57

Краски голоса помутнели, словно высохла в них живая влага, и Ольге пришлось помолчать, продышаться. Испытание было предназначено, и надо было принимать его.

— В доме уже ничего не оставалось… Ну, там — вещи, из обстановки, что не понесешь. А я хоть и слабая была, но лицом сытая, щеки никогда не опадали. Мне кто подаст? А ты догадливый был, все понимал. Помню, скажу: иди, попроси, сынок. Ты пойдешь к дому, знал, что кому сказать, и несешь что-нибудь. А я-то радуюсь…

…«Мы вакуированные, шелон под бонбежку попал, всех убило, мы с мамкой одни остались…» — говорил Мишка, за несколько шагов до облюбованной избы настраивая голос, загоняя его под самое нёбо — чтобы было правдивее и жальче. Он и сейчас, вот сию минуту, по первому же желанию мог точно воспроизвести незабытые присловья из побирушьего псалтыря, обкатанного им на черствых деревенских душах. Они, оказывается, жили себе, скрывались в дальних темных закоулках памяти, и стоило только встряхнуться, смахнуть с них многолетнюю пыль, чтобы вновь ощутить их острый вкус…

«Всех убило, мы с мамкой одни остались…» — Минаков почувствовал, как дрогнуло что-то у него в горле, занялись внутренним звоном голосовые связки и губы послушно шевельнулись и округлились, чтобы дать волю звукам и словам…

— А как волки-то нас отрезали!.. Сынок! Горло-то ты как посадил?

Минаков молча смотрел перед собой, потом повернул к матери голову и запоздало закивал, хрипло произнес:

— Точно, точно…

…Ольга рассчитывала, что они засветло обернутся, удачно ли, неудачно, а обернутся, будут дома еще до огней, как она и обещала бабушке. Да и Полина — ее новая знакомая в деревне — обнадежила на этот счет: три часа ходу, а пошустрей шагать — и того меньше. Это было верно, они с Мишкой и сделали один конец разве что чуть больше, нежели в три часа, да и то не особенно нажимали. Но это было на свежую силу, за плечами висели порожние мешки. Маркизетовое платье — единственное дорогое, что имела Ольга, — и двадцать пачек нафталина, взятого на обмен по совету Вари Грибакиной, был не груз.

Очень помогла Полина — по-девичьи свежая, мало похожая на крестьянку молодайка. Муж ее, лейтенант, воевал с первого дня войны, детей у них не было, жила Полина вдвоем с отцом. В первый приход свой в Путимец Ольга зашла в их крайнюю избу, чтобы попить, а ушла с полпудом картошки и с сердцем, полным тепла и благодарности. Такой благодарности она, кажется, ни к кому не питала ни до, ни после встречи с Полиной. «Вот ляжу и умру за нее в любой час, — думала, — только бы знать, что с детьми будет все хорошо».

Полина знала, кто из соседей как живет, и указала Ольге дома, где могли нуждаться в нафталине — пересыпать спрятанное добро. И дивное дело, на платье и грошовый порошок, добытый Варварою в аптеке, Ольга наменяла и картошки, и зерна, даже немного сметаны для забелки варева. «Вот, что есть», — сказала старуха, наскоблившая ее со стенок махотки.

Топали они с Мишкой первые минуты — ног под собой не чуяли. И за Полину, золотого человека, радовалась Ольга, и за Варю, детям которой несла пропитание. Плечи приятно давила полная торба, рядом пыхтел серьезный по-взрослому сын. Город, дом были далеко, но душа ликовала.

Однако уже через короткое время — они и до первого оврага не дотянули, где по осени Ольга, разувшись, месила болото, через которое легла дорога, — Ольга поняла, что путь им предстоит тяжелый.

Мишка, как она ни смиряла свой и без того неспорый шаг, отставал. Оглянулась раз, а он стоит, уже далеко, мешок не опустил, но стоит, смотрит ей вслед. «Сыночек, ну что же ты?!»— хотела крикнуть, да не крикнула, — и дыхание было сбито, и пользы в этом не видела. Пришлось опускать свой «сидор» вперевес на землю, возвращаться, освобождать Мишку от ноши.

Переложила, снова перевязала груз, и хоть невеликий вес был отделен сыну, а тяжести прибавилось, — еле поднялась с четверенек, подлезши под мешок.

Миновали глубокий овраг с топким дном, — Мишка разом прошмыгнул, а Ольга на ощупь, скользя ногой, одолела присыпанный белой крупой и прихваченный ранним морозом переход. На бугре ветер задувал сильнее. Мишка налегке потерял тепло. То и дело тер он на ходу коленки, глубже засовывал в стеганые бурки бумажные штаны, поправлял привязанные скрученной тесьмой галоши. Галоши были чужие, крупнее ноги, и часто сбивались с ровного следа. Но Мишка страдал не из-за них, а из-за холода. А оттого что перегруженная, не в пример ему взмокшая от пота мать досадливо сопела всякий раз, как он догонял ее после частых заминок, Мишка совсем расстроился и захныкал.

Не видя впереди ни подходящей лощинки, ни кустов, Ольга решила передохнуть на открытом месте. Опустила груз, потерла рукой заломивший крестец. Потом села на раздвоенный мешок, распахнула телогрейку и притиснула к себе сына. Приложила горячие руки к его коленям и сквозь материю ощутила их морозную твердость. «Господи, и вправду заледенел…» Потерла, погрела худенькие ноги, подышала на руки, потом, не отпуская сына от себя, достала спрятанную глубоко за пазухой скибку хлеба и пару вялых соленых огурцов.

— Давай-ка, сынок, поедим. Пошибче пойдем — теплей будет. Вот попрошу баушку связать тебе новые рукавички, знаешь, как будет хорошо… Распущу старые паголенки, и тебе на рукавички.

Она закрыла Мишку от ветра, дышала на пальцы сквозь штопаные-перештопаные варежки, чтобы согреть всю руку сразу.

Дуло в спину, словно толкало к дому. Пороша ложилась неровно: местами на узкой белой простыне дороги намело плотные косые складки. Жнивье скрадывало первый редкий снег, и проселок матово светился среди пустой серой равнины.

Ольга устало жевала и глядела вдоль четко определившейся снежной полосы, думала: хорошо, что снег выпал, — и смеркнется, путь не утеряешь. Раз и два поворачивала голову, глядела вперед, куда надо идти, и вдруг далеко-далеко на дороге обнаружила куст. Отчего же она не увидела его сразу? Он хорошо заметен, хоть и мал, и неширок… И странно растет — между колеями, не прибило его ничем… А может, это не куст? Да куст, что же еще!..

Словно по чьей-то команде, Ольга быстро повернула голову и посмотрела вдоль дороги назад. На том же расстоянии, что и по пути к дому, посередине нее виднелся такой же аккуратный, точно кем-то обихоженный куст. Ветер не колыхал его…

«Ах!..» — Ольга так испуганно охнула, что Мишка, еще ничего не понимая, соскальзывая с ее колен, крепко вцепился в полу фуфайки и сразу же заголосил.

— Во-олки! — Ольга прижала к себе сына, потом быстро потянулась дрожащими руками к мешку, машинально тронула его, зашарила в карманах телогрейки, словно надеясь найти там что-нибудь такое, что дало бы ей возможность понять, что же ей делать.

Она ни разу не видела живых волков. Мертвого видела, в раннем детстве, — добытого отцом. Отец нашел логово, с семьей, подсторожил и убил волчиху, а троих детенышей взял живыми. Волчиха — длинная, как теленок, задеревеневшая на морозе — лежала в сенях. Холодея от страха, Ольга смотрела на ее оттянутое брюхо с помятыми сосками и алые потеки в углу приоткрытой пасти. «Не бойся, не кусит», — сказал отец, смахивая рукавицей, а потом и голой рукой кровяные следы с волчьей морды.

Волчата — еще маленькие, широколапые и головастые, — как только отец высыпал их из мешка, забились в темный угол под лавку и взвизгивали, звали на помощь.

— Мамку кличут, — кивнул отец в сторону дверей и снова вышел, чтобы унести волчиху в амбар. Слышно было, как он кряхтел и приловчался в сенях, подымая зверя, и как заскребли по выстывшему полу омертвелые когти…

Давно затерялась в памяти эта картина — казалось, безвозвратно, навсегда. И вдруг снова ожила — близко и ясно, до самой малой кровинки на черной губе онемелой волчихи. Ударил из детства глухой щелк тяжелых картечин, отмеряемых отцом для заряда, кислый запах старой шомполки, перетянутой в цевье сыромятным жгутом…

«Вот она — божья кара», — твердо представила себе Ольга, но между тем, оправившись от первого страха, торопливо стала делать то, что диктовал ей рассудок и опыт.