Один день солнца (сборник) - Бологов Александр Александрович. Страница 68

— У питьевого крана, — сказала Егоровна слова, которые произносила десятки раз на дню.

— Там нету, — просипел пассажир.

«Ах да, это же тот, губастый, что вином с вечера угощал, все расходные стаканы забрал, а питьевой на место, видать, не поставил…»— решила Егоровна. Она достала из шкафчика — вытянула из мельхиоровой подставки — плоский стакан.

— Пусть там стоит, — кивнула она пассажиру.

— Угу, — понимающе отозвался тот.

«Хоть бы рубаху накинул, пупок свой, прости господи, прикрыл, — недовольно подумала о приходившем. — А в годах…» В коридоре послышался другой голос — кто-то еще, очевидно, подошел к питьевой нишке.

Люда притихла — то ли снова сон пришел, то ли так задумалась, как задумываются легко проснувшиеся люди.

За окном посветлело, близился восход. Это время Егоровна любила. Ранним утром ее, не в пример молодым, не тянуло ко сну — первые разливы света бодрили душу, сердце начинало биться ровнее и вроде бы чище. В эти минуты, если была возможность, она в служебке примащивалась у столика, подпирала голову руками и глядела, глядела, как пробегали мимо вагона тихие полустанки, укрытые мягким туманом лощины, речушки, едва видные в зарослях лозняка. И едва забрезжит, уже видишь людей, словно ничего без них на земле не делается. Вот сошел с дороги, равнодушно провожая глазами вагоны, путевой обходчик в оранжевой жилетке; зевая, вытянула перед собой зеленый флажок будочница — грохочи себе мимо, тут, у меня, все в порядке. А на ровном крутом откосе спозаранку стелет ряды одинокий косец. Волосы слиплись, рубаха — издалека видно — потемнела от пота, а он, кинув короткий взгляд на утренний пассажирский, машет и машет косой, — видно, торопится до работы пройти еще какой лишний прокос.

А откроется взгляду какая-нибудь деревенька, — Егоровна подберется вся, задержит дыхание и сразу и себя маленькую вспомнит, и места свои родные — Курцево, на излучине тихой Черней; Харинскую, куда, подросши, бегала с подружками на посиделки…

Северянин спал дольше всех — с вечера, не меряя, не тормозя, он пил вино, пил и угощал других, заводил всю компанию. Да и пилось легко. Едущие в отпуск люди — люди большей частью веселые, добрые уже от одного ощущения свободы, от ожидания новых, незнакомых удовольствий. Месяц беззаботной жизни впереди — это ли уже не радость? А что за веселье, если не разделить его с другим, пусть и с едва знакомым, или даже вовсе посторонним, человеком? Это горе требует близости, понимания, сочувствия; радость же — чувство легкое и слепое — сама доверчива и бескорыстна.

Павел Черенков — так звали веселого северянина — не в первый раз вырвался на простор — отправился в отпуск без детей и без жены. С каждым годом сделать это становилось все труднее, но и с каждым годом все более возрастало желание поехать на солнечный юг одному, с развязанными руками. Оказаться на воле!.. Об этом Черенков начинал думать уже после Нового года.

Ради этого, чтобы не совпали сроки его отпуска с каникулами жены, ведущей в школе группу продленного дня, а значит, и отдыхавшей, как это и положено учителям, лишь в летние месяцы, он легко уступал свою выгодную очередь кому-нибудь из бригады, и слыл поэтому человеком совестливым и справедливым.

В день утверждения графика отпусков Черенков приходил домой поздно и распьяным-пьяным — так, во всяком случае, казалось его жене Фаине. И на кухне, пока разогревался ужин, у них происходил приблизительно такой разговор:

— Ну? — начинала осторожно Фаина, словно боялась спугнуть неведомую птицу. Правда, уже по одному виду хозяина она чувствовала, что дело дрянь.

— Октябрь, — хмуро разводил руками Черенков и брал со стола что-нибудь съестное — огурец или кусок хлеба, чтобы занять рот и, хотя бы минуту-другую, помолчать, выждать время, — есть ему, после обмывного угощения, чаще всего не хотелось.

— Что, никак нельзя было, да? — закипала Фаина, честно полагая, что ее напористый муж провел острую, но, как это уже видно, бесполезную стычку с ремонтниками и с бригадиром за свое законное право провести отпуск вместе с нею.

Черенков, вспоминая, как официантка долго косилась на их компанию, прежде чем принести третью бутылку водки, работал желваками и молчал, и качал головой.

— Они же знают, что я работаю в школе и не могу идти в другое время, как только в начале лета! — наддавала жару Фаина и, распаляясь все более, сама горела в этом пламени.

— Знают, — кивком подтверждал Черенков.

— И что же, не могли сделать?

— Что сделать? — Черенков знал, что иногда полезно не понимать понятное.

— Не могли пойти навстречу?

— Они пойдут, держи карман шире!

— А кто же идет летом, в июле?

— Матусонен.

— А в августе?

— Колька Жучков и Лебедюк. Матусонеы в прошлом году в декабре ходил, а Лебедюк…

— А Жучков? Он же летом и был… — морщила в сомнении свой чистый лоб Фаина.

— С конца августа, — уточнял Черенков, прекрасно помнивший, что Жучкова предыдущим летом провожали в отпуск в день июльского аванса.

— А ты кого-нибудь просил? Можно было поцыганить?

— Поменяться?

— Ну.

— Лето — на…? — Черенкову даже трудно было выговорить, что предлагалось бы людям взамен золотого солнца и тепла.

— Магарыч бы поставил, — словно не все еще было потеряно, цеплялась за воздух Фаина.

— Ну ты даешь! Где живешь — забыла?.. Магарыч…

Черенков видел, что ситуация, как бы это сказать, уже обмякла, напряжение сошло.

— А где нагвоздался-то? — обращалась Фаина к делам земным, где имела достаточную силу. Голос ее, как обычно в таких случаях, становился сухим и бесцветным.

— Жучков раскололся.

Это было первое слово правды, и Черенков, как и всегда при таком повороте обстановки, добрел и был готов во всем потрафить своей терпеливой и стойкой подруге.

— Ох, раскололся! Пол-литра — гос-поди! — презрительно поджимала узенькие губы Фаина, и Черенков согласно кивал и неторопливо принимался за ужин.

…И вот он едет в Крым — вольный казак, у него распутаны крылья, и никто не в силах поставить предела его широким стремлениям. Работая слесарем по ремонту холодильных установок, он умел подкалымить и обычно к концу трудового года имел в кармане приличную заначку, не намного уступавшую законному кредиту, выделяемому супругой на отпуск. Жил он на отдыхе не слишком шикуя, но и особенно не экономил, точно определяя, где и кому можно показать широту своей натуры. Бывало, однако, что деньги оставались, — ближе к концу отдыха от беспечности, размаха, некоего подобия удали оставался лишь тревожащий след — все как бы становилось на свои привычные места. И Черенков даже радовался этому возвращению души на круги своя и, не в меньшей мере, — деньгам, уцелевшим для будущей пользы.

Он первым, едва отъехали от Москвы, предложил попутчикам отметить это событие и распечатал бутылку «Стрелецкой».

Как быстро выяснилось, отпускников в купе и по ближайшему соседству было немало, и его дельная инициатива легко нашла поддержку. Главное — почин, Черенков это прекрасно знал.

Выпили, за делом, за словом быстро перезнакомились. Ни одного жмота, как отметил Черенков, в компании не оказалось. Сосед с верхней полки — туда проводница кинула ему постельное белье — сходил в вагон-ресторан и, хотя туда еще не пропускали, сумел уговорить буфетчицу и добыть две бутылки вина. Даже студент — народ, как известно, редко бывающий при деньгах, — пока стояли в Туле, успел слетать к вокзалу и достать где-то пол-литра белого и коробку тульских пряников. Он победно утвердил бутылку посредине тесного столика. Ее тут же распечатали, разломили на всех огромные пряники; коробку из-под них, чтобы не мешала, Черенков сунул под ноги.

К тому времени все уже были, как говорится, хороши; смех вызывало всякое удачно сказанное слово. Рядом с Черенковым, хозяином места, сидела жена соседа сверху; у нее тоже было верхнее место, напротив. Черенков чувствовал боком ее горячее тело; пружиня мышцами, как мог, незаметно «проверял» соседку и ощущал ответное напряжение бедра. «Ах, лапочка!»— то и дело восклицал он про себя; оборачиваясь, видел близко ровные, живые губы некрупного рта и с трудом сдерживал восторг.