Один день солнца (сборник) - Бологов Александр Александрович. Страница 88

— При чем здесь пушка? Это имя девушки, и его дали пушке. А она выходила петь.

— Девушка?

— Не пушка же.

— А зачем на крутой?

— Другого не было, — говорит мама, смеясь.

— А почему немцы назвали танк «тигр»?

Тут разъясняю я:

— Самый сильный.

— Самый сильный — лев.

— Это как сказать. Еще неизвестно.

— «Тридцатьчетверка» пробила «тигра». — Антон приносит книжку «Что умеют танкисты» и показывает. — Вот подбитый «тигр», а вот «тридцатьчетверка». Пробила.

Я смотрю на рисунок:

— Бронебойным.

— Потому мы и победили немцев?

— Да, — говорю я, — у нас танки были лучше.

— И «катюши» были, — добавляет Антон.

— Да.

— А где сейчас все снаряды, танки, пушки?..

— А какая разница плясать и танцевать? — спрашивает он как-то.

— Никакой, — не задумываясь, отвечаю я.

— Ну как же никакой? — вмешивается мама. — Разница есть, иначе бы слова не были разные. Танцевать — это когда танцуют, например, вдвоем — вальс там или танго; а пляска — это чечетка, «барыня»…

— Яблочко.

— Яблочко — это когда моряки, — вспоминает Антон телепередачу.

— Точно.

— А у нас в саду тоже будет морская пляска к утреннику. — Антон оживляется. — Мы играем в «Гуси, гуси…», а Татьяна Леонидовна говорит: «Вот это волк, — двух гусей поймал…»

Он долгое время не был в саду — болел, немного соскучился по друзьям и общим забавам. На днях доктор его выписала.

— Ну, как там, в саду? — интересуюсь я. — Как тебя встретили?

— Меня хорошо встретили, сказали: «Здравствуй, Антоша…»

Когда он нездоров, мы ходим как в воду опущенные. Все валится из рук, тревога не покидает ни на минуту. Каждый звонок в прихожей отзывается в сердце: он непременно спросит — «Это кто-нибудь ко мне?»

А к нему нельзя — у него скарлатина. Целый месяц провалялся он в четырех стенах, наблюдая мир в блеклое осеннее окно. За это время успело остыть солнце, осыпались листья с деревьев, холодные дожди размыли яркие октябрьские цвета… Уже и первые снежинки падали на стекло и стекали по нему слезами бессилия и печали.

— Ты опять стоял у окна, — говорю я, входя к нему в комнату, и дышу себе на ледяные пальцы. — Жуткий холодище.

Антон понимает, что это я его так успокаиваю: дескать, снаружи холодище, и лучше — даже вот так, как он, — сидеть дома, а не трястись под ветром и дождем на улице.

— Можно свитер надеть, — говорит он, — а сверху другой, с воротом. И еще куртку…

Как я его понимаю… Он согласен на любую одежду, даже на толстую кофту с воротом, которую в обычное время и силой не заставишь надеть. Только бы побывать на дворе.

— На дворе сейчас — никого, — сообщаю я как бы между прочим. — В такую погоду хороший хозяин и собаку на улицу не выгонит…

— И Андрея нет?

— Да что ты!..

— И Сережки?

— Никого, абсолютно.

— Они же еще в саду, — вспоминает Антон, оборачиваясь к будильнику.

Будильник стоит на стуле, где лежат и градусник, и лекарства, — несмотря на запрет, он все-таки принес его с кухни и, наверняка, полдня не сводил с него глаз, высчитывая, сколько времени осталось до моего прихода. Он уже разбирается в этом и уже не переводит стрелки, как это было совсем недавно.

— Где должна быть маленькая, когда мама придет? — спросил он тогда, подойдя к часам на книжной полке.

— Вот здесь, на пяти, — показал я. — Где цифра пять.

Через несколько минут я уже видел его работу — часовая стрелка стояла поблизости от «маминого часа», а он поглядывал в сторону прихожей и, конечно же, ожидал скорого звонка.

Объяснить ему движение времени оказалось не таким уж простым делом; во всяком случае, ничего убедительного я ему, кажется, не сказал. Сужу об этом по тому, что вскоре после этого он вновь попытался таким же манером «приблизить» передачу мультфильмов по телевизору.

Постель ему за время болезни опостылела до крайности. Даже детский сад, куда он ходил без особой радости, после долгой болезни стал казаться желанным и милым.

Я вспоминаю, как воспитательница говорила на одном из родительских собраний: побольше занимайтесь с детьми, развивайте в них любознательность, внимание, терпение. Но у нас почему-то все кренится в одну сторону.

— Антоша, — говорю я, к примеру, — посмотри, что интересного вокруг…

Он оглядывается.

— Ничего интересного. Ребят никого нет.

— Ну, а вот что изменилось за последние недели или больше? Посмотри повнимательней.

— Сережка уехал.

— Сережка… Разве я о том спрашиваю. Вот, как тут все выглядело летом?

— Мы в песок играли, в мячик, на велосипеде катались…

— Да нет же, Антоша. Вот, что было в природе, какой был воздух, небо? А теперь, видишь, все плохо: дождь, осень…

— Теперь плохо — дождь, осень, мы дома сидим…

Ну вот, я ему про Фому, он мне про Ерему.

— Странный он у нас какой-то, — говорю я жене. — Ни природа его не волнует, ни что.

— Его волнуют живые люди….

Может, это и правда.

А может, слишком многого мы от него хотим? Себя-то в такую пору не вспомнить.

— Найди мне волшебную палочку. Я так хочу волшебную палочку… Я все игрушки отдам.

— И Ерофея?

Ерофей — это медведь, подарок дяди Жени, самая необходимая игрушка всей прожитой жизни.

— Нет, но я буду давать тебе палочку…

— Я постараюсь ее найти.

— А скоро? Или не скоро?

Интересно, что бы он с нею делал? Каким было бы первое его желание? Но об этом я не буду спрашивать… Никогда…

— Папа, давай во множественное и единственное?

— Давай, только ты лежи, не приподнимайся. Вот сейчас поправим подушку — и лежи. Вот так. Начинай.

— Лист.

— Листы.

Он секунду думает и говорит:

— А можно было и — листья.

— Это если на дереве.

— Ага.

— Ножницы.

После новой короткой паузы он неуверенно произносит:

— Ножница.

— Нет.

— Ножницына.

— Опять нет. Это слово можно только во множественном.

— А Вера говорила, что вот если эскимо и кенгуру…

— Ладно, ладно, не увиливай. Давай дальше. Шоколад.

— Много шоколада.

— Хо-хо!..

— А нельзя же — шоколады…

— Значит, только в единственном.

— Ну-ка, а ты… Пальто.

— Только единственное. А — санки?

— Санка… Нет, санка нельзя…

— Вот именно…

Мы играем, но держим ухо востро. Однако входной звонок молчит. Что-то мамы долго нет, а мы без нее — как без рук. Опять, наверно, какое-нибудь заседание на третьем этаже. Там у нее на работе местком.

— Принеси мне книги, — просит Антон.

— Какие?

— А всякие, побольше.

— А-а-а…

Иногда вечерами, если мы очень заняты, он просит дать ему старые книги, которые по сто раз уже просмотрены, выучены чуть ли не наизусть, В постели перед сном он листает их страницы — «Барона Мюнхгаузена», «Золотого ключика», «Конька-горбунка», «Синей бороды»… Одни просматривает быстро и откладывает к ногам, другие листает тихо, не торопясь, часто возвращается к перевернутым рисункам, — видно, еще много смысла, ведомого ему одному, осталось в этих старых верных книжках…

Я иду за ними, и тут — звонок.

Антон кричит:

— Это кто-нибудь ко мне? Или мама?

— Мама, — отзываюсь я. — Это ее звонок.

— А кто сильнее по сласти — мед или варенье? — спрашивает он за столом.

— Не кто, а что, — поправляю я.

— Ну, — что?

Я не успеваю ответить — вмешивается мама:

— Когда едят, не говорят, — напоминает она.

Это новости. Мы за едой только и делаем, что говорим. Когда же нам еще поразговаривать, если не во время воскресного завтрака.

— Когда едят, не говорят. А когда прожуем?

— Вот-вот, сначала прожуй.

Через минуту Антон объявляет:

— Я уже прожевал. Папа, давай поговорим.

— О чем?

— Ну, я поймал карася.

— А я красноперку.

— А я окуня.

— А я щуку.