ОНО - Кинг Стивен. Страница 38

— Что ты имеешь в виду?

— Не один Джордж выпал из моей памяти, оказавшись в черной дыре забвения. За двадцать лет я ни разу не вспомнил о Дерри. Даже своих друзей детства — Эдди Каспбрака, Ричи Тоузнера, Стэна Уриса, Бев Марш… — Он пригладил обеими руками волосы и засмеялся дрожащим смехом. — Представляешь, какой тяжелый случай амнезии — даже не знаешь, что у тебя амнезия. А когда позвонил Майк Хэнлон…

— Кто такой Майк Хэнлон?

— Еще один паренек из нашей компании. Я подружился с ним после смерти Джорджа. Конечно, теперь он уже не паренек. Все мы выросли, стали взрослыми. Так вот, позвонил из Штатов Майк. «Алло, — говорит. — Дом Денбро?» «Да», — отвечаю. «Билл, это ты?» — спрашивает. Я отвечаю: «Да». «Это Майк Хэнлон». А мне его имя ни о чем не говорит, понимаешь, Одра. Он мог бы с тем же успехом продавать энциклопедии или пластинки — какой-то человек не поймешь откуда. И тут он говорит: «Я из Дерри». Когда он это сказал, у меня в сознании точно дверца какая открылась, и из нее хлынул свет, от которого мне стало жутко. Я вспомнил этого человека. Я вспомнил Джорджа. И всех остальных. Вот как это произошло. — Билл прищелкнул пальцами. — И я понял, что он сейчас попросит, чтобы я приехал в Дерри.

— В Дерри?

— Угу. — Билл снял очки, протер глаза и посмотрел на жену. Никогда в жизни она не видела человека, у которого был бы такой испуганный вид. — Да, вернуться в Дерри. «Мы ведь дали слово», — сказал Майк. И действительно, мы все тогда дали слово. Мы стояли в ручье, что протекал на Пустырях, поросших кустарником. Мы стали в круг, и каждый порезал себе палец осколком стекла. Знаешь, как дети играют в побратимов и скрепляют клятву кровью? Только тогда мы не играли, а дали клятву по-настоящему.

Он показал Одре ладони, посредине каждой виднелись белые полосы, похожие на остатки шрама. Сколько раз Одра держала его руку, обе руки и ни разу не заметила этих шрамов. Да, они были едва заметны, но она бы поверила…

Ах, да, та вечеринка…

Не та, на которой они познакомились, — другая, вторая, хотя она была достойным финалом первой. Это было по завершении съемок «Бездны черного дьявола». Тогда было шумно, все напились. Может, не такая паршивая, как другие вечеринки, на которых она бывала в Лос-Анджелесе. Как-никак, вопреки ожиданиям и предположениям съемка прошла довольно удачно, могло быть и хуже — это все понимали. Для Одры Филлипс попойка тем более приятно запомнилась, что именно тогда она влюбилась в Уильяма Денбро.

Как звали ту самозванку-хиромантку? Она уже забыла — помнила только, что девица была одной из помощниц гримера. В самый разгар попойки девица сорвала с себя блузку, показав на редкость прозрачный бюстгальтер, и повязала ее себе на голову наподобие цыганского шарфа. Подогретая опиатами и вином, она до конца вечера гадала по ладоням, пока под конец собравшиеся не вырубились после хорошей дозы.

Одра уже не помнила, какие предсказания были у этой девицы, добрые или зловещие, остроумные или глупые: она тоже хватила лишку в тот вечер. Одно отложилось в памяти: в какой-то момент девица схватила руку Билла и, сравнив его ладонь с ладонью Одры, объявила во всеуслышание, что они удивительно подходят друг другу. «Точно близнецы», — говорила она. Одра вспомнила, что она следила за ее движениями с необычайной ревностью, особенно когда девица касалась линий на ладони Билла своим тонким наманикюренным ногтем. Как глупо: в этом причудливом околокиношном мире Лос-Анджелеса похлопывать женщин по попам считалось вполне будничным делом, как в Нью-Йорке целовать дам в щеку.

Но тогда на ладонях Билла никаких белых шрамов не было.

Она следила за шарадой ревнивым взглядом влюбленной женщины — это она помнит.

Одра сказала об этом Биллу.

— Да, ты права, — кивнул он. — Тогда их не было. И хотя я не могу быть абсолютно уверен, вряд ли они были даже вчера вечером, когда мы сидели в «Плуге и тачке». Мы вчера с Ральфом боролись, кто кого пережмет рукой. Если бы шрамы были, я бы заметил.

Он улыбнулся жене; улыбка вышла сухой, невеселой и почему-то испуганной.

— Думаю, этот шрам снова выступил, когда позвонил Майк Хэнлон. Мне так кажется.

— Но этого не может быть, Билл, — возразила Одра и потянулась к пачке сигарет.

Билл стал разглядывать свои руки.

— Работа Стэна, — пояснил он. — Это он порезал нам ладони осколком от бутылки кока-колы. Теперь я отчетливо помню. — Он взглянул поверх очков на Одру, за линзами его глаза казались большими и озадаченными. — Помню, как этот осколок сверкал на солнце. Это была новая, прозрачная бутылка. Помнишь, бутылки от кока-колы были зелеными? — Одра покачала головой, но он даже не заметил. Он по-прежнему изучал свои ладони. — Помню, Стэн под конец принялся за свои руки. Все притворялся, что вместо легкого пореза вскроет себе вены. Я чуть было на него не набросился, пытаясь удержать от этой затеи. Но секунду-другую у него был такой вид, будто он и впрямь сейчас вскроет себе вены.

— Билл, перестань, не надо, — тихо проговорила Одра. — Шрамы пропадают, но появиться вновь никак не могут. Либо они есть, либо их нет.

— Ты что, раньше их видела? Это ты хочешь сказать мне?

— Они едва заметны, — ответила Одра резче, чем собиралась ответить.

— У нас у всех тогда брызнула кровь, — продолжал Билл. — Мы стояли в воде, неподалеку от того места, где я, Эдди Каспбрак и Бен Хэнском до этого построили плотину.

— Это, случайно, не архитектор Бен Хэнском?

— А что, есть такой?

— Боже мой, Билл, он же построил новый центр связи для Би-би-си. До сих пор кипят споры, что это: мечта художника, причудливая фантазия или неудачная работа, преждевременные роды.

— Не знаю, тот это или не тот. Кажется маловероятным, хотя, может, и он. Бен, с которым я был знаком, очень любил строить, у него великолепно получалось. Мы стояли в воде, я держал в правой руке левую руку Бев Марш, а в левой — правую руку Ричи Тоузнера. Мы походили на южных баптистов, разбивших лагерь на берегу реки. Помню, на горизонте виднелась городская водонапорная башня. Она была белой, как одеяние архангелов, и мы дали слово, мы поклялись, что если и дальше будет так продолжаться, если все повторится, то мы вернемся в Дерри. И положим этому конец. Навсегда.

— Положим конец чему? — вскричала Одра; ее вдруг охватила ярость. — Чему вы хотите положить конец? Черт побери, что ты мелешь!

— Я бы не хотел, чтобы ты меня р-расспрашивала, — начал Билл и тотчас замолчал. Она заметила, что у него на лице появилось выражение страха и озадаченности. — Дай мне сигарету.

Одра передала ему пачку. Билл закурил. Она ни разу не видела его курящим.

— Я ведь когда-то заикался.

— Ты заикался?

— Да. В те годы. Ты сказала, что я единственный из твоих знакомых в Лос-Анджелесе, кто смеет говорить с тобой медленно. Дело в том, что я не смел говорить быстро. В этом не было ничего преднамеренного. Я говорил так не потому, что о чем-то думал. Я ничего не осмыслил, не стал мудрее. Все, кому удалось избавиться от заикания, говорят очень медленно. Это просто уловка, прием. Точно так же, прежде чем назвать свое полное имя, еще до первого имени начинаешь думать о втором. Дело в том, что из всех слов хуже всего заикам даются существительные. А трудней всего бывает произнести свое первое имя.

— Так ты заикался. — Одра слегка улыбнулась, как будто то, что он только что рассказал ей, было шуткой, соль которой от нее ускользнула.

— До смерти Джорджа я заикался не очень сильно, — сказал Билл. Он уже начал слышать слова, как когда-то давно: они двоились в его сознании, и между ними была огромная временная пропасть. Нет, произносил он их без усилий, по обыкновению медленно и размеренно, но в сознании такие слова, как «Джордж», «сильно», удваивались и слышалось «Дж-дж-джордж», «си-сильно». — Я хочу сказать, что у меня были очень неприятные моменты, когда меня спрашивали в классе, и особенно, когда я знал урок и хотел ответить. Но в большинстве случаев мне, худо-бедно, удавалось произнести только одну фразу. После смерти Джорджа заикание усугубилось ужасно. Но затем, когда мне было лет четырнадцать-пятнадцать, дела вроде бы пошли на поправку. Я поехал в институт Шервуса в Портленде. Там нашелся великолепный логопед, миссис Томас. Она обучила меня некоторым полезным приемам. Например, прежде чем громко сказать: «Здравствуйте. Меня зовут Билл Денбро», — она предложила мне подумать о моем втором имени. Я ходил на уроки французского. Миссис Томас научила меня переходить на французский всякий раз, когда я застревал на каком-нибудь слове. Там, скажем, если стоишь как дурак и талдычишь «бу-бу, к-к-нига», проще переключиться на французский: «ce livre» легко слетает с языка. Безотказный прием. А после того, как произнесешь слово по-французски, можешь снова переходить на английский, и тогда произнести «эта книга» не составит труда. Если застреваешь на слове, которое начинается с буквы «с», например «стой», «сад», можно просто прошепелявить «штой», «шад». И тогда заикания не будет. Все это мне очень помогло. Но больше всего помогло то, что я напрочь забыл о Дерри. Когда мы жили в Портленде, я ходил в колледж. Не то чтобы я сразу забыл о Дерри, но сейчас, оглядываясь на прошлое, я бы сказал, что мне удалось забыть обо всем за удивительно короткое время. Вероятно, за каких-нибудь четыре месяца, не больше. Заикание и страшные воспоминания мало-помалу сгладились. Как будто кто-то стер написанное на классной доске, и все старые уравнения исчезли.