Роковой оберег Марины Цветаевой - Спасская Мария. Страница 16

Жизнь моя сплошная пытка. Я в тумане. Не знаю, на что решиться. Каждый последующий день хуже предыдущего. Тягостное одиночество вдвоем. Непосредственное чувство жизни убивается жалостью и чувством ответственности. Каждый час я меняю свои решения. М. б., это просто слабость моя? Я слишком стар, чтобы быть жестоким, и слишком молод, чтобы присутствовать отсутствовать. Но сегодня мое сегодня – сплошное гниение. Я разбит до такой степени, что ото всего в жизни отвращение, как тифозный. Какое то медленное самоубийство. <…>»? [3].

Сергей писал другу правду. Марина вернулась в семью. Она сделала свой выбор, рассудив так, как посоветовала цыганка. Черноволосая носатая женщина, к которой Марина пришла от отчаяния по совету чешской приятельницы, кивком указала на низкую кушетку, стоящую по другую сторону покрытого алой скатертью стола, и, даже не спрашивая, зачем она здесь, медленно проговорила по чешски:

– Знаю, что душу мучит. Хочешь разорваться между ними двумя, голубка. Оградить от беды. Так не получится. Но выход есть. С одним останешься сама, другому отдашь самое дорогое. С кем сама останешься – будет под защитой твоей любви, второго талисман защитит.

Расплатившись с гадалкой серебряным браслетом, снятым со своей руки, Марина вышла из темного полуподвала, пропахшего благовониями, на яркое летнее солнце и, медленно ступая по мощеным улочкам пражских улиц, понесла Родзевичу самое дорогое, что у нее было, – брегет Наполеона.

Каждый шаг наверх, приближающий к месту смерти матери, давался мне с огромным трудом. Я поднималась, словно на эшафот, ощущая себя смертницей перед казнью. Хотелось закрыть глаза и не открывать их вообще. Но мои желания в расчет никто принимать не собирался, и я вынуждена была заглянуть в детскую. Открывшаяся картина оказалась ужасающей. Очерченный мелом силуэт в центре комнаты давал точное представление о том, в какой позе Марьяна встретила смерть. В глаза бросились раскинутые руки, точно стремящиеся закрыть лежащего в кроватке сына, и вывернутые в стороны ноги, не успевшие донести ее до малыша прежде, чем приключилась беда. И кровь, кровь, повсюду кровь. И детская кроватка, изрешеченная пулями. В ней еще лежали, сдвинутые к стене, пластмассовые зверушки во главе с безносым слоником, снятые с карусели моим маленьким братом. Но был ли жив сам Юрик, знал один Бог. И только теперь я поняла, что случилось непоправимое. Осторожно, стараясь не наступить, я перешагнула меловой контур, сдернула со стула колготки, еще пахнущие Юриковой присыпкой и кремом от опрелостей, и, уткнувшись в них лицом, беззвучно завыла.

– Женя, не надо, прошу, – тронул меня за плечо отчим, глядя поверх моей головы больными красными глазами. – Нельзя терять время. Если Юрика похитили, найти его живым возможно лишь в первые трое суток. Давай сосредоточимся на главном. Посмотри внимательно и скажи – что из вещей пропало?

Взяв себя в руки, я подошла к шкафу, рывком распахнула дверцы и стала осматривать полку за полкой.

– Нет голубого одеяла с медвежатами, – сообщила я. – Сейчас проверю вешалки, висит ли комбинезон.

Комбинезон был на месте, как и остальная одежда мальчика.

– Ну что, Валер, прямо сейчас объявляй в розыск Шаховского Юрия Андреевича две тысячи двенадцатого года рождения, глаза голубые, волосы светлые, вьющиеся, одет в синюю пижаму с красными корабликами, бело желтые полосатые носки и голубое одеяло с мишками.

– Ну, вы даете, Андрей Сергеевич! Откуда вы знаете, во что он был одет? Женя же не говорила… – оторопел следователь Лизяев.

– Знаю, Валера. Я сам сына спать укладывал, – ответил отчим, отводя глаза от крови на полу.

Я вышла из детской и, как сомнамбула, двинулась к себе. Упала лицом на кровать и так лежала. Лежала долго, не плача, вспоминала маму в самые светлые ее моменты. Ее и маленького Юрика. Милую улыбку малыша, озорные глаза, смешные словечки, которые он так любил говорить и которые никто не понимал. Вспоминала, как мама давно, еще до школы, предложила называть ее Марьяной, чтобы все думали, что мы – сестры. Как мы гуляли по Парижу, наслаждаясь летним солнцем и красивейшей архитектурой волшебного города. А затем в голову полезли все пережитые обиды, которые я вытерпела от мамы, и я вдруг испытала небывалое облегчение от того, что она умерла. Я свободна! Свободна! Никто на меня больше не накричит из за пустяка, не даст пощечину, не станет насмехаться над моей неуклюжестью, приводя в пример себя, грациозную и гибкую. И от ощущения этой свободы жгучий стыд накрыл меня с головой, и я заревела в голос. Вину за смерть матери, которую я взвалила целиком и полностью на себя – ведь в душе то я этому рада! – сменила боль утраты маленького Юрика. Тоска нахлынула с новой силой, и я, перестав рыдать, даже села на кровати от осознания того, что невозможно ничего изменить. Пока я сморкалась и всхлипывала, вытирая лицо полотенцем, в дверь деликатно постучали. Заглянул отчим.

– Жень, – смущенно проговорил он, проходя к моему столу и устраиваясь в рабочем кресле. – Я понимаю, как тебе тяжело, и хочу, чтобы ты знала, что я с тобой.

Он взял со стола нож, которым я точила карандаши, и, не глядя, за разговором, положил его лезвием на ладонь.

– Мы семья, что бы ни случилось, – продолжал он. – Марьяна для меня была больше, чем жена. Твоя мама удивительная, неземная женщина, и мне ее будет очень не хватать.

Голос его дрогнул, и я увидела, как отчим сжал ладонь, и длинное острое лезвие скрылось у него в кулаке. Он крепче и крепче сжимал кулак и отстраненно смотрел, как у пальцев выступила кровь, и, собираясь в капли, стала падать на белый лист бумаги, орошая кровью план будущей статьи про драку между узбеками.

– Пусть все остается, как было до смерти Марьяны, – с болью в голосе молвил он. – Не уходи, живи с нами. Я очень ее любил. Очень.

– Спасибо вам, Андрей Сергеевич, – с чувством откликнулась я, рассматривая профиль отчима с прямым, без переносицы, носом и выступающим вперед подбородком, разделенным надвое глубокой ямкой. Несмотря на трагические события, обрушившиеся на нас прямо с утра, полковник Шаховской нашел время побриться и выглядел подтянутым и строгим, и если бы не глаза, выдававшие его скорбь, никто бы не подумал, что с ним что то не так. Кровь залила листок и стала капать на пол, но полковник не замечал этого. Приблизившись к столу, я властно протянула руку и, забирая окровавленный нож, проговорила: – Пойдемте в ванную. Я достану зеленку и пластырь, а вы пока вымойте руку под холодной водой.

Андрей скинул с себя оцепенение и поднялся с кресла. Через минуту мы расположились перед умывальником, включили ледяную воду, и отчим, покорно протянув ладонь и усевшись на край джакузи, терпеливо сносил мои манипуляции с травмированной конечностью. Пока я промывала рану, мазала ее зеленкой и заклеивала порез пластырем, меня посетила отличная идея, которая давала мне возможность не просто лить слезы, а попытаться вернуть в дом брегет.

– Знаете, что я подумала? – бинтуя руку отчима, проговорила я. – Я могу провести журналистское расследование! Прямо сейчас поеду в галерею Высокого Искусства, встречусь с супругами Лурье и постараюсь узнать, в курсе ли они того, что случилось сегодня ночью. И сразу пойму, лукавят французы или нет. Заведу разговор о брегете, посмотрю, как они отреагируют. А заодно напишу статью об открывшейся выставке.

– Не думаю, что это хорошая идея, – нахмурился отчим. – Лучше держись от расследования подальше. – И, заметно смутившись, выдохнул: – Жень, тут вот какое дело. Мне неловко спрашивать, но Василий клянется, что провел ночь вместе с тобой в пустующей квартире. Ни в коем случае не подумай, что я лезу в ваши дела, мне просто надо знать, где он был и что делал во время убийства.

По голосу я поняла, что Андрей подозревает в случившемся сына, и постаралась ничем не выдать охватившего меня волнения. Я и сама вполне допускала такую вероятность, считая, что сводный брат ночным визитом в квартиру бабушки мог обеспечивать себе алиби.