Роковой оберег Марины Цветаевой - Спасская Мария. Страница 19

– Я дочь Марьяны Колесниковой, – сообщила я.

Он очень испугался, я видела это совершенно точно. Оставив коробку в покое, художник впился бегающими глазами мне в лицо, стараясь прочитать на нем, зачем я пожаловала.

– Что вам от меня нужно? – спросил он дрогнувшим голосом, и смуглый лоб его покрылся испариной.

– Ничего, – ответила я, кусая губы, чтобы не разреветься. – Маму убили этой ночью, и я пришла об этом рассказать.

– Если ваша семейка таким образом пытается заставить меня забрать ее ребенка, – пронзительно закричал француз, вынудив рабочих удивленно переглянуться, – то знайте – ничего у вас не выйдет! Это не мой сын, я не признаю его ни при каких обстоятельствах!

От трагичного до смешного один шаг, и мне вдруг сделалось ужасно смешно. И это ничтожество мама любила всю жизнь? Поистине любовь зла, а влюбленные слепы.

– Вы всерьез полагаете, что я убила свою мать специально для того, чтобы навязать вам Юрика? – насмешливо протянула я.

– С вас станется, – парировал Лурье. – Вы, русские, не на такое способны!

– По странному стечению обстоятельств после вашего ухода из дома моих родителей пропал брегет Наполеона, принадлежавший Марьяне, – холодно сообщила я, откидывая деликатность. – Вам, случаем, не известно, где находится мамина вещь?

– Вы что же, – запыхтел Лурье, – хотите свалить на меня убийство вашей матушки с целью ограбления? Не знаю я никакого брегета, в глаза его не видел, так и передайте своей ушлой семейке!

– Так и передам, – откликнулась я, с жалостью глядя, как мамина любовь вытаскивает дрожащими пальцами из кармана пачку таблеток и вытряхивает на ладонь одну, чтобы сунуть себе в рот. – Хотелось бы повидаться с Сесиль, – сообщила я, бесстрастно наблюдая, как художник, держась за сердце, рассасывает лекарство. – Побеседовать с ней о вчерашнем скандале, который вы учинили в нашем доме.

– Оставьте нас в покое, я буду жаловаться в полицию, – прошептал он, обессиленно опускаясь на запакованный ящик.

– Значит, брегета вы не видели и где Сесиль не знаете, – подвела я итог беседе.

– Я не позволю втягивать Сесиль в это безумие! Я знаю, где она, но вам не скажу.

– Не лгите, – перебила я художника. – Если бы знали, давно пригнали бы жену расторгнуть договор и получить у администратора деньги за неиспользованную аренду зала.

– Убирайтесь, прошу, – всхлипнул месье Лурье, поднимаясь с ящика. Прихрамывая и оглядываясь на меня, он удалился в сторону служебного помещения, где, должно быть, надеялся скрыться от неудобных вопросов.

Вечер у Колесниковых прошел как нельзя лучше. Скучный толстый Сочинский остался дома, отпустив жену одну. Место Верочкиного кавалера тут же занял Родзевич. В отличие от убогой эмигрантской нищеты дом Колесниковых являл собой выставленный напоказ рог изобилия. Генерал сумел вывезти из России огромное состояние, открыл счет в швейцарском банке, и семья его – молодая застенчивая Софья и смышленый пятилетний Федор – ни в чем не нуждалась. Роскошный дом Колесниковых притягивал к себе многих обосновавшихся в Париже русских эмигрантов, но не все туда были допущены. Цветаеву и Эфрона обычно приглашал князь Мирский, водивший дружбу с хозяином дома. Марина, пришедшая вместе с мужем и случайно увидевшая бывшего любовника, не могла не заметить, что ее Пражский рыцарь ни на шаг не отходит от Верочки. Раздосадованная Цветаева, наплевав на приличия, до которых ей и всегда то не было дела, а теперь и подавно, собрала со своей тарелки пирожные, завернула лакомство в салфетку и спрятала в сумку, чтобы отнести Муру. Все самое вкусное Марина всегда отдавала любимому сыну, частенько лишая себя обеда. Затем вышла перед гостями и прочитала посвященное Родзевичу стихотворение «Попытка ревности»:

Как живется вам с другою, Проще ведь? Удар весла!

Линией береговою. Скоро ль память отошла…

Вообще то стихи были написаны еще одной большой любви М., Марку Слониму, но теперь пришлись как нельзя более кстати. В перепосвящениях Марина не видела ничего постыдного и делала это довольно часто, тем более что влюбленности менялись столь стремительно, что адресаты, по большому счету, были и не важны. Прочитав стихи, Цветаева под недоуменное перешептывание и косые взгляды, не попрощавшись, ушла, уводя за собой мужа. С тех пор некогда любимая ею Верочка Лучкова Сочинская превратилась в имя нарицательное, квинтэссенцию всего самого пустого и пошлого, что есть в этом мире. Теперь Марина говорила провинившейся дочери: «Продолжай, Аля, в том же духе и будешь, как Сочинская!» А Верочка к тому времени уже перестала быть Сочинской. Она развелась с мужем, вернулась к отцу и, красивая, молодая, свободная, погрузилась в роман с Родзевичем. Чувствуя изменившееся отношение Цветаевой и понимая, чем вызвана эта перемена, Лучкова не упускала случая, чтобы уколоть нового поклонника. В один из томных летних вечеров, лежа на кровати в гостиничном номере Константина, она игриво заметила, легонько водя указательным пальцем по завиткам волос на его груди:

– Послушайте, Родзевич, говорят, у вас был страстный роман с Цветаевой. Она, конечно, странная. И одевается кошмарно. Но как вы могли ее бросить после того, как Марина посвятила вам «Поэму Горы»? Вы должны были одеть ее в шелка и бархат, носить на руках, терпеть все капризы и выходки. Такие слова вам больше никто не скажет. Вы только вслушайтесь, как потрясающе звучит:

– Я не люблю стихов, а стихов Цветаевой особенно. Да и ее саму я никогда не любил, – перебил герой Марининой поэмы, перехватывая шаловливые пальчики девушки и покрывая их поцелуями.

– Фу, противный, – надула губки Лучкова. – А кого же вы любите?

Родзевич перестал улыбаться и, став необычайно серьезным, проникновенно произнес:

– Я вас, Верочка, люблю. И хочу умереть за вас. Я готов ходить за вами по пятам, как паж, оберегая от бед и несчастий. Но понимаю, что это невозможно. Цветаева подарила мне брегет, сказала, что раньше он принадлежал Наполеону. Он вроде бы заговоренный. Приносит счастье и отводит беду. Очень вас прошу, Верочка, возьмите его, пусть этот талисман хранит ваш покой.

– Часы Наполеона? – порозовела от удовольствия Лучкова. – Золотые? С серебром? Отлично! Благодарю за подарок.

Держа брегет за цепочку, девушка поднесла его к самым глазам и стала рассматривать, медленно поворачивая из стороны в сторону.

– Родзевич, скажите честно – вам не жалко? – проговорила она, внимательно всматриваясь в крышку. – Все таки подарок женщины, которая вас любила.

– Жизнь моя, мне жалко только одного – что я не могу стать этими часами и везде следовать за вами, милая Верочка.

– А что это за бумага? – удивилась Лучкова. – Откуда она здесь?

Родзевич принял из рук возлюбленной брегет и, нажав пружинку, сперва распахнул крышку, а затем отделил одну часть ее от другой, вынув салфетку.

– Это так, ерунда, просто двойная крышка, – быстро проговорил он, возвращая части часов на место.

И, нежно поцеловав Лучкову горячими от желания губами, вложил ей в ладонь брегет Наполеона.

Марьяну хоронили в закрытом гробу, чтобы не возбуждать ненужных разговоров. После поминок я не могла прийти в себя, сердясь и расстраиваясь, что мое журналистское расследование не принесло результатов и брегет так и остался ненайденным. Подавленное состояние Франсуа ничего не доказывало. Новость о сыне кого угодно выбила бы из колеи, а особенно женатого мужчину, ведущего бизнес на деньги супруги. И что из того, что французы торопились уехать из России? На их месте так поступил бы каждый. Меня поддерживала единственная надежда, что Юрик вернется и я понемногу забуду весь этот ужас. Я моталась по дому отчима как неприкаянная, ожидая, что с минуты на минуту раздастся звонок и нам сообщат, что Юрик нашелся, он жив, здоров, и надо ехать его забирать. Я почти не ела и совсем не спала, чтобы не пропустить долгожданного звонка. В гостиной на диване лежал комбинезон братика, под которым стояли сапожки, а сверху покоилась Юрикова шапка. Если смотреть издалека, то было похоже, что это Юрик сидит на диване. На комбинезон я положила «Айболита», любимую книгу малыша, чтобы сходство было совсем уж полным. Устав бродить по дому, я останавливалась в коридоре и подолгу смотрела на «Юрика», «читающего» книжку. Я могла так стоять часами, не шевелясь и ни о чем не думая, просто наслаждаясь иллюзией того, что малыш снова дома.