Оборотень - Незнанский Фридрих Евсеевич. Страница 32

Мужчина стоял перед холодильным прилавком, сцепив за спиной красивые крупные руки, и задумчиво разглядывал слезящийся срез аппетитной розовой шинки. Вика как раз додумывала мысль о том, что вот и с этим человеком они разойдутся, как два корабля в ночи, даже не сказав друг другу ни слова. Кому интересна девка тридцати лет от роду, безбожно толстая и в очках, когда кругом семнадцатилетних цыпочек невпроворот… с ногами от подмышки… И в это самое время надменный олимпийский чемпион вдруг повернулся к ней и вежливо осведомился:

— Извините, девушка, вы эту колбасу пробовали? Как она, ничего? Есть можно?

— Н-ничего, — чуть не поперхнувшись, ответила Вика. — Вполне. Только эта, наверное, жирноватая. Бывает попостней и более сочная.

— Я, понимаете, раньше редко по магазинам ходил, — зачем-то пояснил мужчина. — Теперь вот пришлось, ну и стою дурак дураком.

«Развелся! — подумала Вика. — Ну да, держи карман шире. До сих пор его, наверное, специальный диетолог по часам с ложки кормил…»

Она так и спросила:

— Вы спортом занимались, наверное?..

— Спортом? — улыбнулся мужчина.

Он хотел еще что-то сказать, но не сказал. Вика увидела, как внезапно остановились у него глаза, он резко вздохнул, и она успела понять, что он силился напряжением воли отогнать дурноту. А потом стало некогда думать, потому что он начал валиться. Каким-то образом Вика вовремя сграбастала его поперек тела и, хотя удержать не смогла — слишком тяжелый, — падение на каменный пол все же смягчила. Мужчина растянулся в неудобной, беспомощной позе. Не врут, видно, люди, что под сорок лет мужики становятся подвержены всяким напастям. Вот так падают и помирают прямо на улице.

У него, по счастью, все же пульсировала на шее артерия. Вика воспрянула духом и легонько похлопала его по щеке. Потом еще раз, сильнее. Никакой реакции.

— Человеку плохо! — закричала она, обращаясь к продавщицам и брезгливо отодвинувшимся покупателям. — Вызовите «скорую»!

— «Скорую» ему, — фыркнула одна из женщин, вручая толстощекой внучке финское мороженое в конусе из запотевшей фольги. — Нажрутся с утра… Безобразие! А дети на них смотри!

— Он не пьяный! — возмутилась Вика. — Он сейчас со мной разговаривал! Он болен, наверное!

— Ты-то помолчала бы, шалашовка, — пристыдила ее блюстительница детских нравов. — На заводе надо работать, а не перед мужиками попой крутить!

Ей, вероятно, не понравились Викины облегающие спортивные штаны. В таких, ясное дело, только чужих мужей соблазнять. В ее родной деревне перед войной приличные девушки таких не носили. И не стриглись так. И вообще так себя не вели.

Вика с ожесточенным упорством продолжала тормошить мужчину и испытала величайшее облегчение, когда он наконец открыл глаза, потом зашевелился и сел. Ей уже казалось, что этого никогда не случится. Действительно, придут и поволокут его на улицу либо вообще в вытрезвитель. А там, как известно, всякое приключается.

— Вы в порядке?.. — спросила Вика и подала ему руку. — Встать можете?

Он мрачно посмотрел на ее руку, ничего не ответил и встал сам — одним мощным, гибким движением. Словно доказывал что-то себе самому, а заодно и всем окружающим. И вид у него при этом был такой, что Вика со всей неотвратимостью поняла, что сейчас будет. А будет следующее: она еще и окажется виновата в том, что он здесь завалился. В том, что она пыталась помочь. В том, что вообще видела его в таком состоянии.

Так оно и случилось. Он молча повернулся к ней спиной и рванул за дверь упругим стремительным шагом. Бабушка с внучкой, успевшей перемазаться глазурью мороженого, шарахнулась с дороги. И все, что она при этом подумала о некоторых, досталось, естественно, опять-таки Вике.

Вот и делай после этого людям добро.

Вика вышла из магазина как оплеванная и с величайшим отвращением к томатному соку, который собиралась там покупать. Да чтобы она сюда еще хоть раз! Да повесьте. Да ни ногой!.. Вика рефлекторно выбралась на проезжую часть, где пролегала ее привычная трасса. Но не побежала, как обычно, в бодром темпе последние двести метров до дома, а поплелась, глядя под ноги. Потом сняла очки, чтобы вытереть неизвестно отчего навернувшиеся слезы.

И едва не налетела на него.

— Извините меня, ради всего святого, — сказал он негромко. — Я вел себя как последний хам.

Вот тут Вика расплакалась как следует. Она злилась на себя и яростно терла глаза капюшоном красно-линялого китайского спортивного балахона, но слезы продолжали катиться.

— Я вас очень подвел, — идя рядом с Викой, продолжал мужчина. — Вы меня так выручили. А я вас, можно сказать, предал. Вы понимаете, я сам себя готов был проглотить.

Вика покосилась на него, невольно скривилась в улыбке и шмыгнула носом. Потом спросила:

— Что с вами было? Я уж испугалась — с сердцем что-нибудь…

Он покачал головой.

— Не сердце. Я, понимаете, в охране служил. Во вневедомственной. Ну и доохранялся… Теперь последствия. Сижу один дома, злой, как цепная собака, пенсию получаю… гавкаю на людей…

— Ничего, — сказала Вика. — Все живы остались.

— Я вас о колбасе расспрашивал, — сказал мужчина. — Я тут рядом, на Амурской живу…

Вика внутренне напряглась. Так-так. Приехали.

—..Вот я и подумал, может, вы меня немножко проводите… Расскажете про колбасу… а заодно проследите, чтобы я снова не завалился… Меня зовут Вадим…

Допрос покалеченных Скунсом майданщиков Романова поручила Федору Федоровичу Нелюбину. Это был опытный муровский оперативник, пусть и не хватавший звезд с небес, но аккуратный и исполнительный.

Допрос оставшихся в живых налетчиков он проводил по всем правилам — колол каждого в отдельности. Увидев распластанное на койке тело, он сразу же пошел в атаку. Таков был его принцип — брать на испуг.

— Ну, гражданин хороший, Как-вас-там, пока-в-несознанке, как говорится, приношу благодарность от имени и по поручению. По наколкам вижу — пайку хавал, так что разбираешься. Ломится вам, голубчики, сто сорок шестая, сам понимаешь. А там — как сторгуемся. Вашими стараниями мы такого фрукта взяли, что… Ну в общем, как раньше говорили, «из двух котлов фраеров черти человека сварганили». Да сам небось понял, чего объяснять-то. Короче, вот тебе на тумбочке: бумага, ручка, через час жду чистосердечного признания, как говорится… — Нелюбин нажал кнопку и вызвал милиционера, дежурившего в палате.

— Позовешь меня, когда напишет. А не сможет — пиши под его диктовку. Только смотри, пусть расписаться не забудет.

Через пятнадцать минут все было готово. Нелюбин пробежал глазами написанное:

— Ну что ж, начало в порядке: «Я, Зевакин Виктор Иванович, он же Сахарок, он же Длинный…» Это мы проверим. А дальше полное фуфло, ты уж извини. Про то, как «случайно познакомились в буфете станции Бологое», ты будешь моей бабушке рассказывать. Соображаешь? Мы уже много чего знаем! А не соображаешь — я тебя в другую камеру переведу. Знаешь к кому? Есть тут один, вашими трудами повязали. Он с тобой по-свойски покалякает… Короче, полчаса даю, и чтоб как на духу!

Аналогичная процедура была проделана со вторым задержанным, и к шестнадцати часам были получены абсолютно идентичные показания.

Работу накануне заказывал в Питере некий Лева, по внешности русский, на бывшего зека вроде не похож. Цивильный такой фраер, в костюмчике. Предлагалось портфель с документами оставить в камере хранения Ярославского вокзала. Номер камеры 4928. И питерская, и московская цепочка поисков Левы выглядела бесперспективно. Установили, правда, слежку в камерах хранения, но с самого начала было ясно, что это вряд ли что даст.

Денег не было.

За сутки с лишним они не свалились с потолка и не сгустились из воздуха. Наоборот, их даже несколько убыло. На фоне всего остального долга убыток был, конечно, исчезающе мал, но для Кола в его нынешнем положении это была соломинка, сломавшая спину верблюду. Сегодня утром, выезжая со двора, он продолжал мысленно искать спасения из лабиринта и оттого не притормозил, как обычно, возле густых кустов акации, перекрывавших обзор. И в результате вывернул в проезд прямо под колеса «Москвичу», накатившему слева. Помял ему дверцу. Сам, конечно, тоже получил по крылу и разбил фару, но кого это теперь волновало?..