Советы одиного курильщика.Тринадцать рассказов про Татарникова. - Кантор Максим Карлович. Страница 9

— Не могу! — крикнул Волобуев и заломил руки.

Оказалось, не все так просто. Конечно, Волобуев может попытаться сочинить план заново — но он уже неоднократно пытался, в течение долгих лет работал над планом преобразований, и ничего не выходило. А тут вдруг спелось как песня, сложились сами собой прозорливые мысли! И — на тебе! Выкрали.

— Не исключено, — сказал Волобуев мрачно, — что прочие кражи лишь отвлекающий маневр. Целили они как раз на мой план.

— Да будет вам! — сказал Татарников.

И правда, если задуматься, вряд ли жулик подозревал, что на волобуевских страничках написано. Такое складывалось впечатление, что хватал негодник все подряд. Просто бешеная активность у жулика — и что примечательно, совершенно бессмысленная. Штаны Татарникова он вряд ли носить станет, да и покупателей на эти штаны не найдешь. Лифчики он далеко не унес, очки с диоптриями минус пятнадцать ему явно не нужны. И странички из органайзера использовать не будет — вряд ли вор собирается менять природу России. А больше эти странички ни на что не годятся, ими и подтираться-то неудобно, жесткие. Странное воровство, неприбыльное.

— Вы тут все люди неглупые, — сказал я историкам, — так давайте рассуждать. Какой смысл во всех этих кражах? Какой-то смысл ведь должен быть! Думайте, ученые.

Они задумались, и первым версию выдал Панин.

— Пойдем, — говорит, — семантическим путем. Рассмотрим названия украденных вещей. И постараемся понять, какой текст складывается из сочетания этих наименований. Вполне вероятно, что перед нами ребус — а украденные предметы должны подсказать нужное в ребусе слово.

— Так-так-так, — Волобуев оживился. Даже забыл на время о своем горе, о погибших планах преобразования Отечества. — Значит, что мы имеем? Одни штаны…

— Ребус я решил, — скромно сказал Панин. — Брюки по-немецки — «хозе», очки — «бриллен», лифчик — «бюстгальтер». Последнее слово я делю на два корня: собственно «бюст» и глагол «халтен» — то есть, держать. Ну, еще мы имеем слово «август». Давайте теперь расположим эти слова так, чтобы в их сочетании был смысл.

— И?

— Если вспомнить, как бандиты именуют бриллианты — а используют они слово «брюлики», — содержание сообщения понятно. Хозе держит брюлики в бюсте Августа!

Кто-то передал кому-то эту информацию.

— Ну вы загнули, голубчик! — сверху сказал Татарников. — А кто такой этот Хозе?

— Вот это нам предстоит выяснить! Вероятно, скупщик краденого.

— А почему слова по-немецки?

— Так я на других языках тоже попробовал, ничего не получается.

— Бред, извините, какой! — сказал ему сверху Татарников. — Немецкое послание про испанца Хозе.

— А вот мне пришла в голову действительно простая мысль, — выступил Волобуев в роли следователя.

— Послушаем, — Панин обиделся за своего Хозе и слушал придирчиво. — Послушаем вашу версию.

— Зададимся вопросом, что общего между очками, бюстгальтером, штанами и месяцем?

— Что же?

— Принцип двоичности, — торжественно сказал Волобуев. — Два стекла на двух глазах, две штанины для двух ног, две чашки для двух грудей.

— А месяц август здесь при чем?

— Второй месяц года.

— Да вы что такое городите! Август всегда восьмым был! Февраль у нас второй по счету. — Татарников сказал сверху.

— Ах, как же это я… — Волобуев опечалился, ему очень нравилась версия с принципом двоичности.

— Вы еще не посчитали, что рельсов под локомотивом тоже пара, — заметил сверху Татарников. — Этот факт вам поможет, для вашей теории пригодится.

— Далеко вы с вашей двоичностью уйдете! — Панин был рад неудаче Волобуева. — Напрасно вы от моей концепции отказались. Хозе, кстати, довольно распространенное имя…

— Эх, обидно, — сказал Волобуев, — а я уже решил, что кому-то посылают сигнал: «два!».

— Что — «два»?

— Ну мало ли. Просто «два». Тот, кто получает сигнал, знает, что к чему. Может, это значит, что деньги во втором купе. Или еще что. Кстати, не исключено, что месяц август выдрали из блокнота по ошибке — собирались выдрать странички с февралем. Нет, напрасно вы мою версию отвергаете!

— Что нам с вашей версией прикажете делать? — Доценты разгорячились, сидели друг против друга красные, руками размахивали.

— Знаете что, Сергей Ильич, — сказал я. — Поезд придет на Московский вокзал через сорок минут. Вы уж давайте, поднатужьтесь, придумайте что-нибудь. Без штанов нам никак нельзя на конференцию.

— Да как-то и не знаю, что сказать, — с верхней полки отозвался Татарников. — Слишком просто все.

— Ничего себе просто! Голову сломаешь!

— Просто, голубчики, просто. Я вот сразу себя спросил: «Как это так — построил железную дорогу Николай Палкин, а поезд называется по имени Александра Освободителя». Что-то странное мне здесь почудилось.

— Николай построил только первую ветку, — Панин ответил, — с тех пор уж столько всего понастроили. «Александровским» поезд, я считаю, правильно назвали — скоростной экспресс в известном смысле олицетворяет свободу. Раз — и в Питере. Скорость — это свобода. Удобства — это свобода. Свобода передвижения — это равенство и братство! — Все так, только Радищевы, всякие «Путешествия из Петербурга в Москву», нам без надобности. И поезд наш, если заметили, шел в обратном направлении. Железные дороги зачем в России нужны, кто мне скажет? — продолжал Сергей Ильич.

— Как это зачем? Людей возить. Особенно если кто летать боится.

— Это верно, только ведь кроме железных дорог в России никакого другого сообщения почти и нет. Даже если б кто и лететь не боялся, не везде он полететь сможет. Аэропорты у нас совсем не в каждом городе имеются, автотранспорт не везде пройдет. Как добраться из Перми в Вятку? Рейсов таких нет. А из Твери в Рязань? В Сибири или, допустим, в Поволжье железная дорога — единственный вид связи. Отчего мы с байкальской магистралью столько лет корячимся — ничего иного и придумать для связи с Дальним Востоком не смогли.

— Вы это к чему, Сергей Ильич?

— А к тому, что железная дорога — это дело государственное. Николай ее построил, и дело это навсегда останется николаевским. Железная дорога в России — это своего рода закрепощение населения: поедешь только так и только туда, куда рельсы проложены. Поезд — это у нас народный транспорт. Автомобиль у среднего класса, но далеко не у всех имеется, яхты и вертолеты — для господствующего класса. А железная дорога — для остальных, их, таких вот пассажиров, миллионов примерно сто — сто десять. По всему пространству России расписаны маршруты, и ничего в них менять нельзя. Никакие Александры Освободители нашей железной дороге не требуются. Никакие частные поезда тут не пройдут.

— Позвольте, — выступил с опровержением доцент Панин, — ведь в России уже были частные железные дороги! В начале века, еще до Первой мировой! Были инициативные люди! Например, купец Мамонтов строил Ярославскую железку. И на Кавказе были частники!

Татарников только рукой махнул.

— И долго они продержались, частники эти?

— Ну, — доцент Панин шевелил губами, считал, — ну, допустим… лет пять, наверное, продержались.

— Три года, — сказал неумолимый Сергей Ильич. — Только три года, и все их добро государство к рукам прибрало.

— А сейчас так не случится! — Панин сказал свою реплику с некоторой аффектацией, словно хотел убедить не одного Татарникова, а еще когото. Например, себя.

— Думаете, история другой стала?

— Думаю, стала!

— Думаете, побегут частные поезда по России?

— Так вот бежит уже! Мчится!

— У генерала Деникина тоже бронепоезд ходил, назывался «Единая Россия». Ездил взад-вперед в степи по узкоколейке и ничего сделать не мог. Походил бронепоезд, и остановился.

— Наш-то поезд не остановишь!

— Во благо государства чего только не остановишь, — заметил Татарников. Он сидел на верхней полке, поджав под себя ноги, закутавшись в одеяло, и мрачно изрекал свои пророчества.

Посмотрел я снизу вверх на его длинный нос — Сергей Ильич напоминал ворона на дубу. И пророчества его были такие же мрачные.