Час ведьмовства - Райс Энн. Страница 13

Рай… Единственный рай, который когда-либо видел Майкл, располагался в городе, где он вырос и откуда уехал в семнадцать лет, – в Новом Орлеане. Этот рай представлял собой обширную территорию с приблизительно тремя десятками домов и назывался Садовым кварталом.

Да, вернуться туда, где все начиналось! В Новый Орлеан, который не видел с семнадцати лет. И что самое забавное: когда перед его мысленным взором проносилась вся жизнь – говорят, это происходит со всеми тонущими, – первое, что отчетливо вспомнилось Майклу, это вечер, открывший ему, шестилетнему ребенку, волшебство классической музыки… Сидя на задней веранде бабушкиного дома, он дышал пряным ароматом сумерек и слушал старый ламповый приемник. В темноте сияли лепестки ялапы. В листве деревьев звенели цикады. Дед с любимой сигарой в зубах устроился на ступеньках… Именно тогда в душу Майкла вошла божественная музыка…

Почему же он так полюбил классическую музыку, когда никого вокруг она не трогала? Но так уж случилось, что Майкл с самого рождения отличался от других. И своей любовью к музыке обязан был отнюдь не матери и семейному воспитанию. Для матери, по ее собственному признанию, любая музыка была не более чем шумом. И тем не менее Майкл до такой степени увлекся классикой, что его нередко заставали за малопонятным для остальных занятием: стоя в темноте, он едва слышно напевал себе под нос какую-либо мелодию и дирижировал, широко размахивая палочкой.

Семейство усердных работяг Карри обитало в районе Ирландского канала. Отец Майкла принадлежал к третьему поколению семьи, занимавшей половину небольшого дома в прибрежном квартале, где селились многие ирландцы. Спасаясь от голода, вызванного катастрофическим неурожаем картофеля, его предки отправились в Америку в пустом трюме одного из кораблей, перевозивших хлопок. Такие суда регулярно отплывали из Ливерпуля к берегам американского Юга за прибыльным товаром, увозя на далекий континент все новых и новых беженцев.

Достигнув наконец вожделенных берегов Америки, переселенцы оказались в «сырой могиле» – иного определения условия их существования не заслуживали. Едва живые от голода, одетые в большинстве своем в лохмотья, они хватались за любую работу и сотнями умирали от желтой лихорадки, чахотки и холеры. Оставшиеся в живых копали городские каналы – рассадники комаров, кидали уголь в топки больших пароходов, грузили хлопок на корабли и работали на железной дороге. Некоторые становились полицейскими и пожарными.

То была порода сильных людей, и именно от них Майкл унаследовал крепкое телосложение и решимость. Он них же исходила и его любовь к работе руками, которая в конце концов взяла в нем верх, несмотря на годы учебы.

Он рос, слушая рассказы о тех далеких днях: о том, как рабочие-ирландцы сами построили большую приходскую церковь Святого Альфонса, как они вытаскивали из реки камни и делали кладку, как собирали деньги, чтобы заказать в Европе прекрасные статуи.

«Мы должны превзойти немцев, – говорили эти люди. – Вы же знаете, что на другой стороне улицы они строят церковь Святой Марии. Ничто не заставит нас ходить вместе с ними к мессе».

Вот почему в этом квартале вместо одной выросли две великолепные приходские церкви, где каждое утро служили мессу одни и те же священники.

Дед Майкла служил в портовой полиции. На этих же причалах прадед мальчика когда-то грузил тюки с хлопком. Дед водил внука смотреть, как приходят корабли с грузом бананов, как тысячи бананов движутся по лентам конвейеров и исчезают в недрах складов. Он рассказывал, что иногда в связках плодов прячутся большие черные змеи, которых зачастую удается обнаружить, лишь когда бананы попадают на рынок.

Отец Майкла был пожарным и оставался им до конца своих дней – он погиб во время пожара на Чупитулас-стрит. Майклу тогда было семнадцать. Потеря отца стала поворотным пунктом в жизни юноши – к тому времени его дед и бабушка уже умерли, и Майкл с матерью уехали в ее родной Сан-Франциско.

В сознании Майкла никогда не возникало ни малейшего сомнения в том, что Калифорния отнеслась к нему по-доброму. Да и двадцатый век отнесся к нему по-доброму. Майкл оказался первым из членов старинного ирландского клана, кто окончил университетский колледж и получил возможность жить в мире книг, картин и красивых зданий.

Даже будь отец жив, Майкл все равно не пошел бы по его стопам. Майкла интересовали такие вещи, о которых едва ли задумывались его предки.

И речь в данном случае не о музыке, которую он открыл для себя тем летним вечером, но прежде всего о его страсти к книгам. Майкл полюбил их, как только научился складывать буквы. В девять лет он запоем прочел Диккенса, и с тех пор «Большие надежды» навсегда остались для него самым любимым романом.

В Сан-Франциско Майкл так и назвал свою строительную компанию: «Большие надежды».

В школьной библиотеке, где остальные мальчишки стреляли друг в друга шариками из жеваной бумаги, он брал «Большие надежды» или «Давида Копперфильда» и забывал обо всем на свете. Сверстники дергали его за руку и грозились поколотить, если он не перестанет корчить из себя «тихоню» – этим словом жители Ирландского канала называли любого, у кого недоставало здравого смысла быть крепким, грубым и презирать все, что недоступно мгновенному пониманию.

И тем не менее поколотить Майкла не удавалось никому. У него хватало унаследованной от отца здоровой злости, чтобы отомстить каждому, кто осмелится поднять на него руку. Даже в детстве Майкл был крепким и не по годам сильным.

Физические действия, пусть и жестокие, были для него совершенно естественными. К тому же Майкл любил драться. И мальчишки пришли к выводу, что его лучше не задевать, а сам он научился надежно скрывать потаенные уголки своей души. Поэтому ребята прощали ему некоторые странности и, можно сказать, любили его.

Однако пристрастие Майкла к длинным пешим прогулкам оставалось непонятным для сверстников, равно как впоследствии и для его подружек. Рита Мей Двайер смеялась над ним. Мария Луиза называла его повернутым. «Ну что ты находишь в этой ходьбе?» – недоумевала она.

Но Майкл с раннего возраста увлекался ходьбой. Ему нравилось пересекать Мэгазин-стрит – своего рода разделительную черту между скоплением узких, опаленных солнцем улочек, на которых он вырос, и величественным, исполненным спокойного достоинства Садовым кварталом.

В Садовом квартале находились самые старые аристократические особняки. Скрываясь в тени садов, они словно дремали под неусыпной охраной вековых дубов. Засунув руки в карманы, Майкл бродил по кирпичным тротуарам, насвистывая какой-нибудь мотивчик и мечтая о том, что когда-нибудь и у него здесь будет собственный особняк. Обычно он рисовал в своем воображении дом с белыми колоннами и выложенные плитами дорожки. У него будет рояль – вроде тех, что он видел мельком за широкими, во всю стену, окнами. У него будут кружевные занавеси и люстры. И тогда он целыми днями станет читать Диккенса, сидя в прохладе библиотеки, где шкафы с книгами доходят до потолка, а по решеткам террасы вьются кроваво-красные азалии.

А пока Майкл лишь украдкой смотрел на то, чем, по его мнению, непременно должен владеть, пусть и в отдаленном будущем, и испытывал те же чувства, что и диккенсовский Пип.

Надо сказать, что в своем пристрастии к прогулкам Майкл не был одинок: его мать тоже любила подолгу ходить. Возможно, это был один из нескольких важных даров, которые она передала сыну.

Как и Майкл, его мать любила дома и понимала в них толк. С самого раннего детства он приходил с ней в этот заповедник старинных особняков, и она показывала сыну свои любимые уголки и большие ухоженные лужайки, скрывавшиеся за кустами камелии, учила слушать пение птиц в листве деревьев и музыку невидимых фонтанов.

Особенно ей нравилось одно здание, которое Майкл никогда не забудет: большой, мрачноватого вида особняк с увитыми бугенвиллеей боковыми террасами. Когда они проходили мимо этого дома, Майкл часто видел какого-то странного человека, одиноко стоявшего среди высоких неухоженных кустов в самом конце заброшенного сада. Казалось, он так безнадежно затерялся и запутался меж зеленых ветвей, настолько тесно слился с темной листвой, что какой-нибудь другой прохожий вряд ли сумел бы его заметить.