Великосветский свидетель - Ракитин Алексей Иванович. Страница 21

— Вадим Данилыч, а как же тогда анонимка? Как это стыкуется с убийством из-за ревности?

— Ну, во-первых, мы пока не будем сбрасывать со счетов и версию о существовании радикальной группы. До тех пор, пока полностью не убедимся, что никаких подозрительных контактов у Николая не было. А для этого, как минимум, надо опросить всех приятелей Прознанского. Во-вторых, надо будет провести сличение почерков приятелей Николая, а также Мариэтты Жюжеван с почерком автора анонимки. Правда, тут есть одна загвоздка. — Он задумчиво затеребил в пухлых белых пальцах салфетку. — Давайте признаемся, что наука это темная! Однако, попробовать не мешает. Иногда опытный графолог может назвать не только гимназию, которую закончил автор, но даже и год окончания. Но я не удивлюсь, если вдруг окажется, что анонимка, попавшая в канцелярию градоначальника, вышла из-под пера Жюжеван. Чем она руководствовалась при ее написании я, конечно, пока объяснить не могу; я не Господь Бог и души человеческие как открытые книги не читаю.

Шумилов раздумывал над словами начальника, и чем больше он думал, тем больший протест они в нем вызывали.

— Все это представляется мне очень странным, — пробормотал он.

— Что именно?

— Вся эта история про удовлетворение рукой, про книжку немецкого медика… Робеющий господин полковник, не находящий слов для объяснения с сыном, и подбрасывающий ему книжку. Либо это выдумка, либо в этой истории очень много недосказанного. Еще римляне сформулировали один из принципов уголовного права: testis idoneus pater filio (отец — неподходящий свидетель в деле сына)…

— …aut filius patri non est (а сын — в деле отца)… — закончил мысль Шидловский. — Это все, конечно, так. Но нет никаких оснований отмахиваться от заявления полковника. Нам нужны независимые свидетельства, а для этого надо допросить прислугу в доме Прознанских. Если связь была, прислуга наверняка в курсе.

Прямо из ресторана оба разъехались по своим делам.

Алексей Иванович Шумилов поехал на квартиру Сергея Павловского. Тот жил с отцом, генерал-лейтенантом, в небольшом особнячке на Конногвардейском бульваре. Парадная лестница, заворачиваясь винтом, вела в большую зеркальную залу с громадными, от пола до потолка, окнами; помещение это, вне сомнений, служило зимним садом. Пальмы в кадках и экзотические фикусы с громадными листьями, почему-то испещренными дырочками, круглый, голубой с белым персидский ковер на полу, изящный ломберный столик с искусно выложенной китайской мозаикой — все в этом помещении создавало настроение неги, удовольствия. Падавшие через большие окна косые солнечные лучи накалили неподвижный влажный воздух, и Шумилов почувствовал, как испарина моментально выступила на его лбу. Ждать хозяина долго не пришлось: буквально через полминуты в зимний сад вошел невысокий молодой человек с полученной от лакея визиткой Шумилова в руках.

— Павловский Сергей Александрович, студент историко-филологического факультета, — представился он. — Чем могу служить?

— Мне необходимо задать вам, Сергей Александрович, несколько вопросов относительно ваших отношений с Николаем Прознанским. Предлагаю вначале поговорить в форме, если можно так выразиться, свободного диалога, а в дальнейшем самое существенное из сказанного я оформлю в виде ваших официальных свидетельских показаний. В связи с чем обращаю ваше внимание на необходимость соблюдения точности и правдивости, поскольку на основании этих показаний может быть решен вопрос о вашем вызове в суд в качестве свидетеля, и приведение там к присяге. Я вас официально об этом предупреждаю, как требует того статья 443 Устава уголовного судопроизводства.

Молодой человек, казалось, несколько секунд переваривал услышанное, затем с видом радушного хозяина улыбнулся и широким жестом пригласил следовать за ним.

Шумилов проследовал в просторную библиотеку, все стены которой были заняты книжными шкафами. На изящном лавсите — коротком диванчике для двух человек, сидели две совсем молодые девушки в одинаковых голубых платьях; они сосредоточенно изучали книгу, лежавшую у них на коленях.

— Милые сударушки, — обратился Сергей к барышням, — позвольте нарушить ваше уединение. Мне надо поговорить с господином Шумиловым из окружной прокуратуры.

Девушки синхронно подскочили, сделали книксен и моментально удалились.

— Мои кузины, — пояснил Павловский, — сдается мне, читали они вовсе не историю аргонавтов.

Молодой человек закрыл книгу, забытую сестричками на лавсите, и поставил ее на полку. Шумилов успел заметить, что это был том Расина на французском языке. Любовная французская лирика волновала девичье воображение много больше древнегреческих сказаний.

Заметив, с каким интересом Шумилов рассматривает толстые фолианты на застекленных полках, Павловский не без гордости пояснил:

— Еще дед собирал, многие экземпляры привез из французского похода. Он, знаете ли, в Париже больше всего книгами интересовался. Тут и Расин, и Ларошфуко, и все энциклопедисты в прижизненных изданиях на французском.

— Неужели вы все это одолели?

— Конечно, нет. Но многое. Будем считать, что любовь к чтению у меня наследственная, — пошутил Павловский. — Итак, чем я могу быть полезен вашему, Алексей Иванович, ведомству?

— Сергей Александрович, расскажите о Николае. Что он был за человек?

Они сели друг против друга в объемистые кожаные кресла. На маленьком столике на серебряном подносе лежали газеты, и тут же — нож для разрезания бумаг.

— Мы с ним еще с гимназии дружили, с самого детства. Особенно в младших классах были неразлучны. Тесно общались до последнего момента… до его смерти, но в последнее время уже не так, как раньше, без прежней близости.

Знаете, хоть и в одном университете учились, но я больше увлекся историей, а он — химией. Встречались в основном нашим кружком.

— А летом?

— Да, и летом. Дачи наших семейств были практически по соседству, чуть не доезжая Стрельны, так что мы все последнее лето вместе провели. На даче ведь занятия не слишком разнообразны, — ну, на лодке покатаешься, по лесу побродишь, качели, чай на веранде… И вот я, знаете ли, затеял ставить спектакль силами всех наших дачных соседей. Репетировали чаще всего у нас. У Николая тоже была роль, но участвовал он словно по принуждению, словно ему это было не особенно интересно. Виделись, однако, чуть ли не каждый день.

— А чем же он занимался?

— Много читал, что-то там химичил… А после обеда и уж до самого вечера — к нам. Или я к ним.

— Скажите, а среди дачных знакомых Николая попадались люди не вашего круга? Может, студенты-разночинцы или сельские врачи?

— Нет… Впрочем, вру, были две барышни — дочери профессора Лесотехнической академии. Их матушка приходилась какой-то родней нашим соседям Волчаниновым. Да это, пожалуй, и все.

— А среди университетских знакомых Николая были люди левых, как теперь говорят, взглядов, из тех, что любят потолковать об «общественном благе»?

— В университете, конечно, немало всякого сброда, да только мы с ними не пересекаемся, вращаемся по разным орбитам. Ну, скажите, что может быть общего у нас с ними?! Представляете, у них верхом доблести считается умение пить водку, да не просто пить, а обязательно пить и солью закусывать! Видали вы эдакое?! Бахвалятся тем, что живут в грязи и сапоги носят нечищенные. Этакая особенная гордость у них! Они нас презирают за то, что мы правильно говорим по-французски и не сморкаемся посредством двух пальцев.

Снизу послышались звуки рояля и девичий смех. Сергей на минуту замолчал, как бы прислушиваясь, потом продолжил:

— Нет, вы поймите меня правильно, я не кичусь тем, что судьба ко мне благоволила и позволила родиться в семье потомственного офицера, но ведь надо же уважать человека прежде всего за то, что он сам такое! Вот, к примеру, наш семейный доктор — сын бывшего крепостного. Кончил курс, своим усердием добился положения… И почему же его не уважать? А все эти… либералы, радикалы… Никчемные людишки.