Убить, чтобы воскреснуть - Арсеньева Елена. Страница 60
Принц взглянул на него с сожалением:
— Белых людей способны привести в содрогание сущие пустяки, верно, Алесан? К сожалению, когда зомби начинает вот так хвататься за грудь, это означает, что он очень скоро перестанет служить своему повелителю!
Как потом удалось узнать Герману, этот воскресший мертвец скоро и в самом деле умер — уже не подлежа «восстановлению», ибо даже колдуны Дагомеи не умеют делать зомби дважды.
— Доктор? Вы?..
Герман вздрогнул. На него глядели широко раскрытые, немигающие глаза… дежурного. Заморгал, прогоняя сонливость:
— Чего это ни свет ни заря? Ну, проходите!
Герман шагнул к турникету, машинально махнув пропуском. Прошел под провисшей кое-где проволочной сеткой, потом — через еще одну караулку.
Оскальзываясь на примороженном снежку, добежал до низенького одноэтажного домика: медчасти. Дернул дверь: заперто, конечно.
Из коридора донесся хрипловатый голос конвойного:
— Кто это?
— Налетов, — отозвался Герман, становясь под фонарь, чтобы его было хорошо видно.
Громыхнули запоры. Он вошел, не обращая внимания на удивленный взгляд. В два шага одолел недлинный коридор, резким движением распахнул окошко на двери в палату.
Как раз напротив зарешеченных окон палаты стоял на дворе фонарь. Его еще не погасили, и Герман мог видеть очертания четырех кроватей. Две были заняты. Мерно вздымались одеяла, раздавалось сладкое похрапывание.
Это Антон Мазурков и Макс. Они живы!
— Да что вы, доктор, Герман Петрович, из-за них, что ли? — послышался рядом удивленный шепот. — Ну, побегали, конечно, с вечера на горшок, что да, то да, Регина Теофиловна из-за них исстрадалась вся. Потом уснули. И мы тоже успокоились. Стоило из-за таких-то бежать ни свет ни заря, в выходной… да еще на Пасху! Христос воскрес, Герман Петрович! — радостно спохватился конвойный.
— Воистину, — с трудом разомкнув губы, выдавил Герман и прошел в свой кабинет. Ему надо было хоть на минуту остаться одному.
Встал над раковиной, упершись руками в края, подавляя два желания: начать немедленно мыть с мылом руки и придержать сердце, которое опять затрепыхалось.
С его руками все в порядке, кровь осталась во сне. А сердце… ну, болит сердце и болит. Этим страдают многие люди, совсем не обязательно быть зомби!
И внезапно, как от удара, он вспомнил себя, стоящего над поверженным Хинганом… вспомнил ощущение собственного всемогущества и стихи:
Тогда он забыл окончание. Зато теперь строки будто начертал кто-то перед глазами:
Что бы он ни сделал — даже если бы вырвал своими руками сердце этим двум подонкам, спящим в палате под охраной, — Дашеньку уже не воскресить. Герман может убить еще кого-нибудь, но она не воскреснет. Никогда. И Кирилл тоже. Не вернуть здоровья Ладе, матери, отцу.
Он должен был понять это еще раньше — там, во Внуково, когда стоял над убитым Хинганом, когда своими руками зарывал его в землю. А понял только теперь, увидав живыми Антона и Макса.
Зачем… зачем понял? Лучше бы так и шел своей дорогой, хватаясь за сердце, как зомби собственной мести, пока не упал замертво!
В дверь тихо стукнули.
— Да? — ровным голосом отозвался Герман, открывая кран. Нет ничего более естественного, чем врач, который моет руки.
Добродушное, полное, слегка отекшее со сна лицо Регины Теофиловны уставилось на него:
— Как вы рано, Герман Петрович. Христос воскресе!
— Воистину, — отработанно ответил он. — Ну, как тут?
— Севастьянов вам сказал? Эти двое в туалете такое устроили… уж повезет сегодня какому-то «парашнику»! — Она брезгливо сморщила нос. — Ночка была еще та! Часов в одиннадцать привели Стольника — печень у него прихватило. В самом деле — весь пожелтел! Я ему дала но-шпу… из своих запасов, у меня ведь хронический холецистит, — пояснила Регина Теофиловна, увидев, как взлетели брови Германа: но-шпа в больницу не поступала с незапамятных времен.
«Да уж, — подумал он, — в нашей больничке лекарств просить — все равно что к босому по лапти ходить!»
— Потом грелку под бочок, горячего чаю сладкого, — ворковала Регина. — Он и утих. Только с ним угомонились — тут новые гости, здр-ась-те!
— Какие еще гости? У вас тут что, эпидемия была ночью?
— Да эти приехали, из благотворительного фонда.
— Секундочку! Но ведь они должны были днем появиться.
— А появились в полночь. Оказывается, когда переезжали Синичку по шуге, мотор заглох. Не знаю, там какие-то были приключения с трактором — дотащились к нам чуть живые и сразу упали спать. Их трое: шофер, священник и девушка, которая должна раздавать подарки. Слышите, как пахнет?
Она повела маленьким курносым носом, еле видным меж пухлых щек, и Герман, к своему изумлению, опять ощутил тот же умиротворяющий запах сдобы, ванили, изюма, который преследовал его сегодня с раннего утра.
Оглянулся — в углу громоздились короба.
— Неужели куличи привезли? — спросил недоверчиво.
— И куличи, и конфеты, и яблоки, — радостно тараторила Регина Теофиловна. — И вроде бы даже бананы. Они там, внизу.
Герман принюхался. И правда — пахло бананами и яблоками.
— Ничего, что у вас в кабинете поставили? У всех ум за разум зашел. Шофер остался в машине, священника положили в гостевой, а там же только одна комната открыта, во второй ремонт, так что девушку устроили у нас. Ничего? Я звонила Пал Михалычу, он разрешил.
Павлом Михайловичем звали начальника колонии.
Герман кивнул. Ну, если сам Китаев разрешил, то и ему не стоит возникать насчет соблюдения стерильности и всего прочего.
— А что, правда священник приехал?
— Ей-богу! — Регина Теофиловна хихикнула. — И девушка такая хорошенькая. Мы с ней в шестой палате спали, которая на двоих. Ой, она же просила разбудить как можно раньше, чтобы подарки разобрать!
Регина, мягко топая, понеслась по коридору.
Герман закрыл наконец кран; тоже вышел.
Дверь в шестую палату была открыта. Регина Теофиловна там с кем-то шепталась.
— А вот наш главный врач, Герман Петрович Налетов, — послышался ее голос.
Герман на миг запнулся в дверях, потом прошел по коридору. Дура эта Регина, девушка небось не одета! Он ничего не увидел, конечно, потому что тусклая коридорная лампочка светила в спину, да и там, в палате, был виден всего лишь его силуэт.
— Да это доктор, доктор, — снова раздался голос Регины, — чего вы так испугались?
Испугалась? В самом деле — чего?
Герман пожал плечами и закрыл дверь. Надо пойти посмотреть, что там со Стольником.
Из Нижнего выехали раным-рано, до колонии планировали добраться к обеду. Дорога не обещала неожиданностей, однако уже через час к тому времени, как далеко позади остался мост через Волгу, Альбина пожалела, что не отправилась на электричке. «Газель» — все-таки тесная машинка для троих! Особенно если слева от тебя почти непрерывно курит шофер, а с другой бормочет что-то, уткнувшись в молитвенник, отец Афанасий. Ее с первых же минут начало клонить в сон. После вчерашнего разговора с матерью ночь прошла как в бреду, Альбина то забывалась, то принималась тихонько плакать, но спохватывалась — хороша она будет наутро с опухшими веками — и на цыпочках, чтобы не потревожить мать, бежала в ванную промывать глаза. От холодной воды сон опять отступал, а злые мысли, наоборот, подступали, с ними слезы, и все начиналось сначала. Не ночь, а какой-то круговорот воды в природе. Вдобавок мучительно пахло краской: в доме царствовал ремонт. Кое-как Альбина заснула под утро, а тут будильник…
Слыша, как демонстративно ворочается на своем диване мать, Альбина оделась быстрее солдата по тревоге и выскочила в апрельскую, еще студеную ночь. Конечно, шофер перепутал место встречи, и она минут пятнадцать выплясывала у подъезда, прежде чем сообразила зайти за угол — и нашла его там, голубчика, в лютом гневе подсчитывающего страшные шансы на срыв поездки, а значит, на возврат предоплаты. Взаимные упреки не прибавили хорошего настроения, а когда Альбина сообщила, что теперь придется заехать в Благовещенский монастырь за отцом Афанасием, шофер просто-таки выпал в осадок. Смешнее всего, что это было совершенно по дороге, пусть и не по той, где хотел ехать водитель, но все-таки!