Быть может - Родионов Станислав Васильевич. Страница 9

— Спасибо, не нужно.

— Как же не нужно? — ещё раз опешил Кутов, ничего не понимая. — Вам тогда не потребуется никаких следов…

— Благодарю вас, мы его возьмём и так.

Кутов поднялся, поправил галстук и посмотрел в окно тусклым взглядом своих круглых глаз — он не верил Рябинину. Он прочёл не один детектив и просмотрел не один криминальный фильм. Не так допрашивают, не о том спрашивают и не так ведут себя следователи. Проверка подозрений — их хлеб. А этот отказался даже выслушать. И не должно быть на губах следователя улыбки — не улыбки, а какой-то лёгкой, почти незаметной иронии, которая, казалось, бегала по губам от одного угла рта к другому.

— Знаете… эти «Быть может» меня просто преследуют, — сказал Кутов вроде бы вместо «до свидания» и вымученно улыбнулся.

Где ж его менторский тон? Нет, даже в самой простой беседе следователь остаётся следователем и поэтому обязан думать о состоянии свидетеля. Это для Рябинина беседа, а для Кутова допрос. Для Рябинина беседа, а для Кутова неприятности, и неважно, кто в этих неприятностях виноват.

— А знаете, — вздохнул Рябинин и сказал, не очень надеясь на понимание: — Все ваши неприятности оттого, что вас не восхищает запах духов «Быть может».

«Сегодня утром меня поразила простая и жестокая мысль — у меня нет будущего. Я имею в виду не карьеру, а наши с Вами отношения: они не имеют будущего. Я похож на тот радиотелескоп, который посылает сигналы неизвестным цивилизациям в надежде получить ответ через тысячелетия — так далеки от нас те цивилизации. Но телескоп-то ждёт, потому что, в отличие от меня, дал свой обратный адрес. Письма без будущего. Моя жизнь без будущего, потому что без Вас я её не представляю.

Мне теперь неизвестно, что будет со мной через год. Не знаю, что будет через неделю, да и что завтра будет, не знаю. Что буду делать вечером — не знаю. Удивительно: я не знаю ни одного дня своей будущей жизни… Нет, неправда, один день знаю — будет день моей смерти. Уж об этом дне знает каждый.

Вот какая мысль поразила меня утром. А вечером пришла вторая мысль: ведь глупо жить без будущего. Меня ещё в школе учили, что будущее надо приближать. Рассердились ли Вы на меня, что сегодня вечером я приблизил будущее?

В продолжение десяти минут в Вашей квартире раздалось три телефонных звонка. Три раза Вы брали трубку, и три раза никто не отвечал — я Вам не отвечал, слушая Ваш голос.

В таких случаях люди обычно раздражаются. Уж в третий раз человек обязательно сказал бы что-нибудь грубое. Вы вежливо молчали, ждали, спрашивали «да-да» и только после третьего звонка сказали: «Если вы звоните из автомата, то, вероятно, он испорчен». Я так и хотел крикнуть: «Не испорчен он! Не испорчен! Жизнь у меня испорчена!».

Но главное, главное — Ваш голос. Что говорит о человеке? Лицо, глаза, манеры, мысли… глупости! Голос говорит о человеке, только голос. Дайте мне послушать Ваш голос, и я скажу, кто Вы. Ведь частенько совсем неважно, чтo говорит человек, — кaк он говорит, важно.

Ваш голос… Он — музыка, а музыку словами не передать. Этим голосом укачивать детей, убеждать преступников, объясняться в любви, будить по утрам или аукать в лесу. Таким голосом плакала на стене Ярославна — я знаю. Да неужели Вам никто не говорил о Вашем голосе?

Теперь этот голос я слышу каждое утро и каждый вечер. Стоит мне нажать магнитофонную кнопку, как нежный голос мне говорит: «Если Вы звоните из автомата, то, вероятно, он испорчен»».

Глеб стоял у окна и смотрел во двор, на мокрую песочницу, желтевшую мокрым квадратом. Её углы были занесены опавшими листьями, как снегом. Деревянный грибок-мухомор, летом до того яркий, что, видимо, просматривался даже с самолёта, теперь блестел серой осклизлой шляпкой. Под ним сидел парень с непокрытой головой, зябко ворочая плечами.

Глеб ушёл из прокуратуры, ушёл после тех туманных слов Рябинина — они были последними. И теперь жалел. Нужно было остаться и сидеть в том маленьком кабинете до тех пор, пока следователь не объяснил бы, какая связь между запахом «Быть может» и тем идиотом-анонимщиком. Точнее, как выразился следователь, между неприятностями и восхищением этим запахом.

Восхищение! Но почему принято восхищаться духами, рассветами, рифмованными строчками и берёзками? А почему же не восхищаются чертежами, сплавами, сооружениями?… Вот они с ребятами сейчас делают машину, которая будет проходить скальный грунт, как нож протыкает масло… И этот следователь Рябинин ведь не скажет какому-нибудь потерпевшему, что вы не знаете уникальной машины Кутова, поэтому у вас и неприятности в личной жизни…

— Он дурак, — сказал Глеб.

— Да-а забудь ты про него, — отозвалась за спиной Вера. — Пишет-то всё реже и реже.

— Я про следователя.

Вера помолчала, сосредоточенно водя утюгом. От стола шёл лёгкий запах горелой тряпки, отчего на кухне казалось ещё уютнее.

— Нет, Глебушка, он не дурак.

— Но и не умный.

— Он мне показался каким-то сонным.

Парень под грибком мучился с ногами, которые никак не умещались под детской скамейкой, а вытянуть — они Уже за грибком и мокнут под мелким дождиком. Говорят, что у современной молодёжи нет проблем: вот, пожалуйста, чересчур длинные ноги.

— Ты не представляешь, какие он говорил мне глупости. Угадывал, что я люблю и что не люблю.

— Угадал?

— Кое-что. Например, про чай, стихи, мороженое… Нужно сходить к Базаловой и попроситься к другому следователю.

Глеб допускал, что он не всё знает. Всё знать человеку не дано. Но он не допускал, что может чего-нибудь не понять, если ему объяснят. Следователь объяснять не стал, видимо, полагая, что его не поймут. Это и злило.

Глеб вдруг вспомнил разговор о Вере с Ращупкиным. Игорь тогда нашёл в ней какую-то изюминку, которую не видел Глеб. Значит, он правда чего-то не понимает… Не стал объяснять про запах духов незнакомый следователь, но ведь и друг не захотел объяснять про изюминку. Почему?

Глеб обернулся.

Утюг — тяжёлый, чугунный, горячий — бегал под её тонкой рукой, как игрушечный. Только шипел, завихряясь парком. И Вера двигалась вдоль стола, на который у неё не хватало длины рук. Маленькие груди. Сухие ноги. Тело лёгкое и какое-то незаметное. На голове дурацкий пучок, который сейчас никто не носит. Даже он знает, что теперь в моде причёска «сессун». Теперь бы, не будь она его женой, он бы и внимания на неё не обратил. А вот: получает письма от тайного вздыхателя и, оказывается, имеет какую-то изюминку.

Глеб повернулся к окну. Парень всё мёрз — теперь он поднял воротник плаща и сел к ветру спиной. Шапку надо купить!

Глеб кашлянул и осторожно спросил:

— Вера, ты в булочную ходила?

— Да.

— Ну, и что купила?

— Хлеб и булку.

— Какие?

Утюг остановился, зашипев на одном месте утихающим шипом, потому что мокрая тряпка сохла мгновенно.

— Как понять «какие»?

— Ну, какого типа… или образца?

— Круглый хлеб и батон за восемнадцать А что?

— Просто так, — как можно равнодушнее ответил Глеб. — Хотел узнать, продаются ли булочки с изюмом…

— Конечно, продаются. А ты разве любишь?

Она передвинула утюг, который сразу отозвался шипящим звуком.

— Кто ж не любит… Интересно, из чего этот изюм делают?

Вера принялась гладить: в конце концов, человек отдыхал, смотрел во двор и бездумно говорил то, что приходило ему в голову.

— Из особого сорта винограда. Завтра куплю этих булочек.

— Купи. Приятно, когда в батоне попадается изюминка. — Глеб помолчал и внушительно добавил: — А ещё есть понятие — «изюминка в человеке».

— Есть.

— Как ты это представляешь?

Вера опять перестала гладить и, видимо, повернулась к нему — он это слышал по голосу.

— Изюминкой в человеке я называю ту прелесть, которая есть только в нём и больше ни в ком.

— А что такое прелесть? — спросил Глеб как можно насмешливее, чтобы Вера не подумала, что он не знает определения этой самой прелести.