Спасатель. Жди меня, и я вернусь - Воронин Андрей Николаевич. Страница 23

И, вспомнив этот разговор, Женька неожиданно для себя осознал, что уже начал действовать именно так, как велел покойный Борис Григорьевич Шмаков – по обстановке.

Оставалось выяснить только одно: насколько правильным был избранный им образ действий и насколько серьезными могут оказаться последствия в случае, если с выбором он все-таки ошибся.

Примерно через полтора часа официальные лица освободили пансионат «Старый бор» от своего присутствия, а заодно и от покойника. Участковый инспектор полиции, скучая, составил протокол, из которого явствовало, что никаких улик, свидетельствующих о насильственном характере смерти, он не обнаружил. Правда, был еще пистолет, который не рискнул припрятать даже предприимчивый доктор Васильев, но в бумагах покойного обнаружилось разрешение на ношение оружия и свидетельство об его регистрации, а вопрос о том, как Шмяку удалось протащить боевой ствол в медицинское учреждение, не стоило и поднимать: захотел и пронес, что ж его – обыскивать?

Словом, хоть капитан этого и не говорил, было ясно, что царящий в палате номер двенадцать разгром его ничуточки не удивил: за годы службы в небольшом поселке он явно навидался еще и не такого. Пистолет он изъял, после чего запрыгнул в «бобик» и укатил, пристроившись в хвост санитарному «батону», куда уже загрузили упакованное в черный пластиковый мешок тело Шмяка.

Следующий час Женька Соколкин провел в комнате умершего, помогая матери ликвидировать царящий там невообразимый кавардак. Он порядком взопрел, гоняя со второго этажа на задний двор, где стояли баки для отходов, с туго набитыми мусорными пакетами в обнимку. Во время очередного рейса его окликнул выглянувший из своего кабинета Семен Тихонович, главврач. За ничтожный промежуток времени, прошедший с момента отъезда участкового и труповозки, он волшебным образом успокоился и подобрел. При более близком контакте выяснилось, что от него сильно и знакомо попахивает коньяком Шмяка, чем, по всей видимости, и объяснялось его неуместно ровное и где-то даже приподнятое настроение. Сквозь открытую дверь кабинета стоящему в коридоре Женьке был виден доктор Васильев, который сидел сбоку от стола главврача и курил, катая в пальцах пузатенькую рюмку с остатками коричневатой жидкости на донышке. Тут все было ясно и, с точки зрения Женьки Соколкина, вполне нормально: худой мир лучше доброй ссоры. Да и было бы из-за чего ссориться!

Проблема, с которой Семен Тихонович обратился к Женьке, была та же, что и всегда: компьютер. Секретарша главврача Вера Валентиновна была женщина грамотная, опытная, но уже немолодая и подверженная разнообразным заболеваниям, в том числе и простудным. Всякий раз, когда она уходила на больничный, неполадки с компьютером Семена Тихоновича приобретали регулярный характер; сейчас был как раз такой период, в связи с чем Женька испытывал легкие угрызения совести: хороший человек захворал, а ему, Женьке, от этого сплошная лафа!

Из-за случившегося ночью отключения электричества в старом сундуке с микросхемами произошел очередной сбой, старикашка закапризничал и объявил забастовку. Семен Тихонович клялся и божился, что не делал ничего, что могло ухудшить положение; Женька согласно кивал, не веря ни единому слову, и, войдя в приемную и всего разочек глянув на монитор, убедился, что в своем недоверии был прав на все сто процентов.

Уборка в двенадцатой палате уже близилась к концу. Женька объяснил матери, что к чему, извинился и был отпущен на все четыре стороны – как показалось, чуть ли не с умилением, от которого ему стало по-настоящему неловко. Мать все еще гордилась им, возлагала на него большие надежды и верила, что он, несмотря ни на что, сумеет пробиться и когда-нибудь заживет по-человечески. И еще, наверное, чувствовала себя перед ним виноватой за то, как они жили сейчас. Хотя, если разобраться, в чем ее винить? В том, что не бросила отца, когда тот заболел, и попыталась его спасти? Интересно, кем бы она была, как чувствовала бы себя, поступив иначе…

Путь от двенадцатой палаты до кабинета главврача был недолог, но, преодолевая его под доносящееся из опустевшей комнаты Шмяка гудение пылесоса, Женька Соколкин успел сообразить еще кое-что. Наверное, глаза ему открыла суровая отповедь старшей медсестры Изольды насчет того, что женщина в пятьдесят четыре года никакая не бабуся и по-прежнему хочет оставаться красивой и привлекательной – в конечном счете счастливой.

Это в пятьдесят четыре. Изольде уже хорошо за сорок, и она, надо думать, знает, что говорит. А Елизавете Степановне Соколкиной, между прочим, в этом году, в апреле, исполнится тридцать семь. Всего-то. И, когда она идет по городу – без мешковатого халата санитарки, без этой дурацкой косынки, которая скрывает ее волосы, в туфлях на каблуке и так далее, – мужики на нее оглядываются, да еще как. Это для Женьки она просто мама – этакое бесполое всесильное существо, живущее только затем, чтобы заботиться о нем, защищать его и всячески опекать, получая вместо благодарности лишь раздраженное «Ну, мам!». А для себя? А для других? И не пора ли здоровенному лбу, который выше матери на целых полголовы, самому начать о ней заботиться?

«Дошло, – с чувством, подозрительно похожим на самый обыкновенный стыд, подумал Женька. – Наконец-то. И я еще считал себя взрослым!»

Проблема с компьютером, казавшаяся Семену Тихоновичу неразрешимой, на деле, как обычно, не стоила выеденного яйца. Женька в два счета привел старикашку в чувство, покосился на неплотно прикрытую дверь, за которой доктора под реквизированный коньячок вполне себе благодушно обсуждали ночное происшествие, и, придя к выводу, что от главврача не убудет, вышел в Интернет.

Бегло просмотрев новости, он заглянул в блог Спасателя и обнаружил там свежую статью, которая его порядком заинтересовала. Там говорилось об августовском путче девяносто первого года – событии, о котором Женька знал только из учебников и понаслышке. Спасатель высказывал предположение, что попытка переворота была всего-навсего отвлекающим маневром, чтобы узкий круг посвященных лиц мог под шумок умыкнуть пресловутое золото партии. Он приводил свидетельские показания, согласно которым в разгар путча из Москвы был отправлен какой-то загадочный вагон под усиленной охраной спецназа внутренних войск МВД, и описывал не менее загадочные обстоятельства смерти одного из членов ГКЧП, тогдашнего министра внутренних дел Советского Союза. Министра звали Борисом Карловичем Пуго. Вот это и показалось Женьке самым интересным. Во время их предпоследней встречи Шмяк намекнул, что Спасатель в своих предположениях не так уж далек от истины, и назвал это самое имя – Борис Карлович Пуго, министр внутренних дел. Похоже, он собирался сказать намного больше, но тут не ко времени принесло эту старую каргу в инвалидном кресле, и намерения Шмяка так и остались намерениями, которым, увы, было не суждено осуществиться.

Его размышления прервал короткий стук в дверь. Не дожидаясь ответа, стучавший повернул ручку и переступил порог. Подняв на него глаза, Женька непроизвольно вздрогнул: перед ним стоял тот самый коренастый тип в оранжевом пуховике, что давеча привез в пансионат подозрительную калеку с расшатанными нервами. Мохнатую волчью шапку он держал в опущенной руке, и пушистый серый с подпалинами хвост почти касался паркета. Под шапкой обнаружилась обрамленная остатками коротких щетинистых волос обширная лысина, которая блестела, как лакированная, а в чертах и особенно в выражении широкой квадратной физиономии угадывалось отдаленное сходство с физиономией покойного Шмяка. Сходство было не портретное, но при этом явное, сродни сходству между автоматами различных марок, например русским АК-47 и американской М-16. Женька даже не удивился пришедшему в голову сравнению с автоматами: он был мужчина, хоть и юный, а мужчинам свойственно узнавать оружие, как бы странно и непривычно они ни выглядело, подо что бы ни было замаскировано.

– Главврач у себя? – даже не подумав поздороваться, хмуро осведомился посетитель.