Крестный отец Катманду - Бердетт Джон. Страница 38

На балконе обилие спускающихся из подвесных ваз растений, в основном орхидей, создавало атмосферу леса. На мгновение появилась горничная в форме — принесла напитки сидящей в кресле-качалке женщине (обнаженные плечи, белый чеонгсам [57] из шелковой жаккардовой ткани — высокий воротник, жемчужные извивающиеся драконы). Женщина курила манильскую сигару и читала журнал.

Услышав шум мотора, она не спеша подняла голову, но меня заметила, только когда каноэ ткнулось в ее причал. Однако нисколько не удивилась, даже послала горничную на пристань встретить и проводить меня в дом. Наверное, такие же чувства, как я, испытывала Красная Шапочка.

Горничная, на десяток лет старше своей госпожи, то есть лет пятидесяти с чем-то, была высокой, худощавой, как Мой, молчаливой — со мной не произнесла ни слова — типичной китаянкой. Я решил, что в ее фарфоровой фигуре нет ни одного тайского гена. На ней был белый чепец, белая блузка, черная юбка и белый передник горничной, словно она прислуживала английской герцогине.

Когда я поднялся по лестнице на балкон, доктор Мой встала поприветствовать меня, и я сложил ладони у лба. Мне показалось, что мое появление не вывело ее из себя — напротив, на ее тонких губах заиграла легкая улыбка, — но она тем не менее сказала:

— Какой сюрприз, детектив. — Мой была выше того, чтобы спрашивать, почему я не предупредил о визите телефонным звонком. — Садитесь, присоединяйтесь ко мне. Я приказала горничной принести вам колу с коньяком.

— Я думал, вы не пьете.

— Мой английский муж, прежде чем трагически умереть, пристрастил меня к коньяку с колой. Коньяк — такой напиток, от которого чувствуешь себя богатой.

Я сел в плетеное кресло с подушкой, которая лежала так, чтобы наилучшим образом поддерживать спину. Чувству релаксации способствовала царящая вокруг тишина. Над темной рекой висела горбатая луна, а все остальное казалось пустотой. Я понял, почему Мой любит это место. Вернулась горничная, с ней явился рыжий кот и тяжело прыгнул доктору на колени.

— А я думал, что у вас персидская кошечка. — Я сказал это только потому, что не нашел других слов.

Когда горничная наливала колу — ее рука была длинной, бледной, с худощавыми пальцами, — я заметил на указательном пальце правой руки странное кольцо: широкий серебряный кружочек с восемью крохотными оранжево-красными камешками.

Мой кашлянула.

— Он у меня даже не кастрирован. Это самый счастливый котяра во всем Таиланде. Уходит двадцать раз за ночь, таскается за кошками по всей округе, но всегда возвращается поесть вкусной рыбки и поспать на шелковых простынях.

— Как его зовут?

— Гофман. В честь химика, синтезировавшего ЛСД. Но Гофман предпочитает героин. Правда, дорогой?

Кот в ответ замурлыкал и сунул голову хозяйке под мышку. Я немного помолчал и, поскольку Мой не делала попытки заговорить, начал:

— Доктор, у меня с собой подписанный полковником Викорном документ…

К моему удивлению, она протестующе подняла руку.

— О делах потом. Ко мне по реке так мало приезжает выдающихся гостей, что я испытываю потребность показать вам это место. Особенно в такое прекрасное вечернее время. — Она любезно, без тени иронии, улыбнулась.

Мы молчали, и я почувствовал, словно подвешен в ночи, будто мы пили колу, покачиваясь в привязанном к звездам гамаке. Мой сидела как в трансе, не в силах сделать над собой усилие и встать. И я решил, что к этому моменту она успела принять что-нибудь покрепче колы с коньяком. Свой первый, интересующий следствие вопрос я задал как можно мягче, надеясь, что он дойдет до ее лишившегося защиты сознания.

— Фрэнк Чарлз часто приезжал к вам сюда?

— М-м-м… — Голос был тихим, почти неразличимым. — Часто. Ему здесь нравилось. Он даже хотел купить у меня это место. Я ответила «нет». Все равно он бы не ужился рядом с этим поселением. Соседи съели бы его заживо. Он буржуа, понятия не имеет, как обращаться с рабами. Слишком бы с ними любезничал. — Мой помолчала. — Он обычно курил здесь травку, которую я доставала для него в Неваде. Потом становился угрюмым — на него давили его любовные проблемы, — и весь прекрасный вечер шел насмарку. Надо было видеть, как ум этого человека скукоживался и сосредоточивался в яйцах. Фаранг есть фаранг — он принимал их за сердце. — Мой скривилась. — Знаете, я никогда бы не согласилась быть мужчиной. Отсекла бы яйца и превратилась в транссексуала.

— Вы никогда не хотели детей, доктор?

Вместо ответа она поежилась.

— Любимцы умирают. А дети — это геморрой надолго.

Ей не хотелось уходить с балкона и тратить время на разговоры. У меня было такое же чувство. Я пытался представить себя в шкуре Фрэнка Чарлза: какой ему сначала казалось экзотикой сидеть под тропической луной с настоящей китаянкой-убийцей — женщиной, красивой своей строгой красотой, которая говорила по-английски лучше, чем он, и чьи разговоры были умнее, чем его. И к тому же фармацевтом. Как же ему было не захотеть с нею сблизиться? Не в сексуальном смысле. Мой не шутила, заявляя, что ненавидит плотскую любовь. Ему хотелось дружбы, о которой мечтают теперь фаранги, — надежнее, чем семья, и гораздо интереснее в отношениях.

— Он много говорил о своем фильме? — пробормотал я еле слышно, но у Мой оказался хороший слух.

— М-м-м…

— Вы понимаете, доктор, о чем я?

— М-м-м…

— Что он о нем рассказывал?

— Не помню. В основном разговоры сводились к тому, как художнику себя жаль. Говорил, сколько вложил в него денег, сколько потратил усилий. Как отдал всего себя, но не сумел закончить. Хотел мне доказать, что этот фильм не похож на прочую ерунду, что он серьезный, что потребовал от него всех сил и каждая деталь в нем должна быть совершенна.

Мой затянулась сигарой и выдохнула так медленно, что я уже отчаялся получить еще информацию, когда она подала голос:

— Он, кажется, не мог сообразить, как сделать концовку. — Видимо, Мой решила, что сказала слишком много, потому что поднялась и пригласила меня в дом.

Мы пересекли балкон из полированного тикового дерева, и Мой первая переступила порог, чтобы официально приветствовать меня поклоном.

Внутри стоял изящный даосский стол-святилище из черного дерева. Вверх поднимался фимиам и сплетался дымными завитками у двух портретов — из прошлого на нас смотрели мужчина и женщина в одеждах эпохи династии Цинь с заплетенными в косы и откинутыми назад волосами.

Я покосился на Мой.

— Мой прадед с отцовской стороны со своей третьей женой. Если бы не Мао и революция, я бы, наверное, выросла в родовом поместье в Шаньтоу с декоративными садами и павильонами, где мои предки проводили лето. Мне бы с детства перебинтовывали ноги, и я бы пристрастилась к опиуму. — Она подняла на меня глаза. — Тоскую по этому утерянному изяществу. В конце концов, я же люблю опиум и никуда не хожу.

Она вынула изо рта сигару и распрямила спину, словно люди на портретах были для нее реальнее живых и заслуживали большего уважения. А я в это время рассматривал помещение. Было в нем что-то от мужской дисциплинированности, зато нежные цвета отличались утонченностью.

— Что-то я нигде не вижу плюшевого мишки…

Мой задумчиво, словно соглашаясь, кивнула.

— Последние двадцать лет я держала его в шприце.

Она показала мне маленькую, уютную библиотеку и даже пригласила заглянуть в спальню. Меня изумляло такое гостеприимство, и вдруг я ощутил, как в области лба что-то взмыло вверх. Удивленно повернулся к ней.

— А в коле был не коньяк, доктор.

— Разве я сказала «коньяк»? Должно быть, нашло затмение. Не тревожьтесь, вы не пили ничего такого, чего не пила я. — Мой хмыкнула. — К тому же мы не женаты, следовательно, убивать вас нет необходимости.

— Могу я хотя бы узнать, что это было?

— Нет. Состав слишком редкий и стимулирующий, а название вам ни о чем не скажет.

— И каково его действие?

— Решит для вас дело. Разве вы не этого хотите?