Ад в тихой обители - Дикинсон Дэвид. Страница 2

Наступило временное затишье. Сунув руку за пазуху, Фицджеральд извлек объемистую фляжку.

— Взгляни-ка, Фрэнсис, — нужнейшая вещь в такую ночку. Флотский ром. Один приятель из отдела армейских поставок снабдил меня. Сказал, штукенцию эту дают матросам перед боем. Мол, раззадоривает. Ну, надираться не следует, однако чтобы выжить на нашей посудине, надо, я полагаю, глотать флотское питье по двадцать часов в сутки.

Пауэрскорт усмехнулся. Вспомнилась давняя прогулка на яхте, когда легкого бриза хватило, чтобы внезапно позеленевший Джонни Фицджеральд начал травить за борт.

— Мне очень интересно, Джонни, — прокричал он, одолевая ураганный вой, — что же ответил капитан.

— А? Капитан? Когда?

— Когда ты жаловался, что корабль идет совсем не так, как поезд, — почти в ухо пояснил другу Пауэрскорт.

Фицджеральд расхохотался.

— Капитан мне сказал: «Вы — безнадежный случай. Приобщить вас к морским делам не легче, чем готтентотов к христианству. Ладно, примите-ка еще стаканчик».

В пятидесяти милях к западу от отеля, где остановились леди Люси с детьми, Эндрю Саул Маккена решил встать, хотя было всего лишь пять утра. Маккену — дворецкого в усадьбе Ферфилд-парк близ деревушки Хокс-Бротон в графстве Графтон на западе Англии — мучило дурное предчувствие. Ночью слышались странные звуки. Даже, или это показалось, глухой крик. Теперь все стихло, однако томил неодолимый ужас: худо что-то во вверенных ему владениях. Дворецкий зажег свечу и торопливо натянул одежду, аккуратно сложенную на ночь.

Первой мыслью была тревога о хозяине, у которого он служил уже пятнадцать лет. Спальня мистера Юстаса находилась этажом ниже. Маккена до сих пор прекрасно помнил, как, нанимая его, будущий хозяин вышел из-за письменного стола, учтиво повел рукой, с улыбкой проговорил: «Надеюсь, вы надолго останетесь у нас…»

Канцлер Комптонского кафедрального собора, мистер Юстас заведовал архивом и знаменитой соборной библиотекой.

Маккена на цыпочках спустился по темной задней лестнице, под ложечкой сосало от страха и волнения. Едва он ступил в коридор, скрипнула половица. За окном в сумраке колыхались тени деревьев. Рядом смутно белела статуя погруженной в молчание мраморной римской богини. Несмотря на свое массивное телосложение, двигался дворецкий почти неслышно.

Перед дверью в спальню хозяина он замер. Дверь эта всегда жутко скрипела, и теперь Эндрю Маккена клял себя за несмазанные петли. Крепко схватив ручку, он повернул и рванул ее как можно резче. Дверь беззвучно распахнулась.

Ничто, ничто не могло подготовить дворецкого к тому, что вдруг предстало его глазам! Пока он медленно приближался к огромной кровати с балдахином, нежданно вернулись давно забытые привычки детства: ладони сами собой сложились на груди, он дважды прочел «Отче наш», потом зажмурился от ужаса. «Слава тебе, Мария благодатная, — шептали его губы, а пальцы перебирали бусинки невидимых четок, — благословенна ты меж женами, благословен Иисус, плод чрева твоего…» [4]Дрожа и трепеща, Маккена уже понял, что невольно слетавшие с его губ слова молитвы напрямую соответствуют лежащему поперек постели хозяину. Молись за нас ныне и в час кончины нашей…Чарльз Джон Уитни Юстас, владелец Ферфилд-парка, каноник и канцлер [5]Комптонского кафедрального собора, скончался самым кошмарным образом. Пресвятая Мария, молись за нас ныне и в час кончины нашей, аминь!

Дождь на палубе эсминца «Неустрашимый» прекратился, хотя по-прежнему хлестали волны и вздымались тучи брызг. Тьма оставалась непроглядной. Пауэрскорт размышлял о счастливом возвращении, которое порой бывает началом конца. В армии ему не раз доводилось слышать истории о терзавшей, невыносимо долгой разлуке, когда после желанной бурной встречи вспышка радости угасала и оказывалось просто нечего сказать друг другу. Через пару недель после возвращения домой, рассказывал один военный, выяснилось, что жена стала посторонней, совершенно чужой незнакомкой. «Неужели и мне может грозить подобное?» — спрашивал себя Пауэрскорт. Нащупав под складками плаща футляр, он вытащил полевой бинокль — последнее изумительное достижение немецких оптиков. Германский кайзер снабжал буров всем, чем только мог навредить коварному Альбиону: оружием, чтобы стрелять в британцев, боеприпасами, чтобы губить их непрерывно, биноклями, чтоб их выслеживать. Вглядываясь в черноту, Пауэрскорт угрюмо молчал.

— Да не надейся, Фрэнсис, разглядеть хоть что-нибудь, — сказал смотревший на волны Джонни Фицджеральд. — Как думаешь, глубока эта чертова водица? — опасливо продолжил он, как будто уже видел себя упавшим за борт, на морское дно, где никаких бутылок с флотским живительным напитком.

— Глубоковата, полагаю, — ответил Пауэрскорт.

Леди Люси опять взглянула на часы. Стрелки этим утром, казалось, еле ползли. Двадцать минут шестого. Все еще полтора часа до рассвета, о времени которого ей очень кстати подсказали вчера в отеле. «Фрэнсис уже близко», — повторяла она личное заклинание, которым спасалась когда-то, похищенная бандой негодяев и запертая под самой крышей отеля в Брайтоне. Фрэнсис нашел ее тогда. Убедившись, что дети спокойно спят, леди Люси вернулась к своей бессменной вахте у окна. И улыбнулась: «Фрэнсис уже близко!»

У растерянно стоявшего подле мертвого хозяина Эндрю Маккены слегка шумело в голове. Отчасти из-за шока. Отчасти от гнева, что некто из рода человеческого посмел так зверски обойтись с его добрым и благородным господином. Отчасти он просто не знал, что делать. Внезапно пронзило ощущение, что ему одному доверено представлять на земле интересы покойного Чарльза Джона Уитни Юстаса. Хозяин его и при жизни не отличался крупной статью, а сейчас, на этой окровавленной постели, весь залитый темневшей даже на полу кровью, он выглядел совсем маленьким.

Маккена представлял, какой скандал поднимется, когда найдут тело. В их мирную глушь налетят газетчики, дабы пощекотать нервы читателей нагло раздутой сенсацией о зловещем предрассветном убийстве. Остальные слуги явятся отдать последний долг: женщины при виде крови начнут истерично визжать, мужчины — яриться на неизвестных убийц. Надо бы для начала позвать доктора, живущего в нескольких сотнях ярдов от усадьбы. Но уйти и оставить хозяина тут, вот так? Кто-нибудь вдруг войдет, все обнаружит. Единственный выход — убрать тело отсюда. Срочно унести. При мысли о переноске трупа, вообще о трупе как таковом, Маккену передернуло. Да и куда? К доктору? Но случайный, спозаранку встающий пахарь обязательно приметит на деревенской улице дворецкого со странной ношей в пятнах крови. И тогда ему вспомнилась свободная, недавно отремонтированная комнатка над хлевом, в дальней стороне усадьбы.

Маккена тяжело вздохнул. Машинально перекрестился. Вытащив все простыни, обмотал ими хозяина, превратив в подобие запакованной колбасы или мумии, готовой к отправке в погребальную камеру очередной египетской пирамиды. Затем он попытался тащить сверток, взвалив на плечо по примеру пожарных, выносящих людей из огня, но безуспешно: тело соскальзывало. Перед выходом из спальни нашелся более удачный способ транспортировки — нести хозяина до хлева на руках, будто огромного младенца (опять припомнилось библейское, памятное по праздникам Рождества — в пеленах свивальных…). Вот-вот, хлев и младенец, столько лет в церкви разыгрывалась эта мистерия рождения Спасителя.

Путь до кухни обошелся без происшествий, за исключением того, что Эндрю Маккена плакал и, держа тело обеими руками, не мог утереть слезы. На улице ветер едва не сшиб с ног. Маккену шатало, как пьяного. Однако истинное бедствие случилось при подъеме в комнатку над хлевом. Поскользнувшись на лестнице, пытаясь удержаться, дворецкий одной, инстинктивно разжатой рукой уперся в стену — тело выпало и покатилось, застряв внизу. Маккена из последних сил вновь поднял хозяина и поспешно втащил наверх. Свалив там Джона Юстаса на кровать, он через две ступеньки помчался вниз. Во дворе, задыхаясь, жадно глотая свежий воздух, чуть постоял. Слезы еще катились по щекам. Капелька крови, просочившись через простыни, оставила след на ладони. Затем Маккена пошел будить доктора. Руки, на которых он две сотни ярдов нес в темноте труп, от страшного перенапряжения тряслись, не слушались, ноги дрожали. «Молись за нас, — шептал он, в изнеможении шагая вдоль деревни, — молись за нас ныне и в час кончины нашей, аминь!»