Тихий сон смерти - МакКарти Кит. Страница 20

Однако тревога Елены передалась и Айзенменгеру, а вместе с тревогой к нему вернулись печальные воспоминания.

– Неплохо выглядишь, – произнесла Елена, чтобы чем-то заполнить возникшую паузу.

Оба понимали, что это неправда: после больницы Айзенменгер потерял почти тридцать килограммов веса и боялся, что даже лучи весеннего солнца не смогут скрыть бледность его лица. Но твердость, прозвучавшая в голосе Елены, все же произвела на него впечатление. Так убедительно врать умеют, наверное, только юристы, подумал он.

– И ты, Елена, тоже, – ответил он. Слова доктора были чистой правдой, и Айзенменгеру вдруг очень захотелось, чтобы Елена поняла, что его ответ – не просто дань вежливости.

– Как себя чувствуешь?

Что она хочет от него услышать? Правду? Ему вдруг пришло в голову, что на этот вопрос отвечают честно только врачу, поэтому сейчас Айзенменгер лишь неопределенно пожал плечами. Наверное, этого было достаточно.

– Я никак не могла тебя разыскать. Угораздило же тебя забраться в такую глушь!

С полей снова повеяло навозом, и Елена наморщила нос. Айзенменгер продолжал исподволь наблюдать за ней. Живя здесь, он успел познакомиться с местным фермером – большим тучным мужчиной, которому для полного счастья постоянно не хватало денег, так, как их вечно недостает богатым. Узнал он и о других, далеко не идиллических сторонах деревенской жизни. Но у Елены представления о ней были самые розовые, и их не смогли разрушить даже два раздавленных кролика, встреченные ею по дороге от школьного домика к лужайке. Сидя на скамейке, Елена и Айзенменгер не могли не видеть, как в воздухе над ними с криком носятся вороны.

Прервав затянувшуюся паузу, Елена зачем-то сказала:

– Тогда я не стала тебе говорить, но я ходила на похороны.

Не так уж много чего пришлось хоронить.

– Да?.. А я не пошел.

Он знал, что своим нежеланием поддерживать разговор ставит Елену в неловкое положение, но и она порой поступала с ним точно так же. Тем не менее Елена настойчиво продолжала пробиваться через воздвигнутую им неприступную стену холодного безразличия:

– Тебя никто не осуждает.

Чего ради она старается? Любит?

Айзенменгер так не думал. Он устало произнес:

– Меня никогда не волновало, что думают обо мне другие.

– Нет, но… – Она запнулась. – Знаешь…

Он знал. Самоубийство Мари, ее страшное театральное самоубийство, неизбежно вызывало вопросы о том, какую роль в смерти жены сыграл он. Как последовавшее за ее гибелью полицейское расследование, так и сам поступок Мари автоматически заставляли думать о его виновности. Несмотря на то что супруга Айзенменгера накануне трагедии явно была не в себе, его – а потому, наверное, и всех знавших доктора людей – не покидал один-единственный вопрос: как могло случиться, что Мари до такой степени утратила душевное равновесие? Как ее муж допустил это? Отсутствие ответа на этот вопрос продолжало тяготить Айзенменгера, хотя со смерти Мари прошел уже не один месяц. Ответ она унесла с собой, и теперь Айзенменгеру оставалось только гадать, насколько велика его вина. И не было ничего удивительного в том, что этим вопросом периодически задавались бывшие друзья и знакомые Мари.

– Как твои руки?

Голос Елены вернул Айзенменгера к действительности, и по крайней мере за это он был ей признателен. Он снова пожал плечами:

– Не так уж плохо. Заживают.

Переломов не было, и уже за одно это он испытывал такую благодарность Богу, что порой не мог сдержать слез. И хотя чувствительность ладоней начала понемногу возвращаться, пальцы еще слушались плохо, и случалось, Айзенменгер ронял предметы, которые брал в руки, если не фиксировал на них внимания. Тем не менее дело шло к полному выздоровлению, и с каждым днем руки доктора обретали все большую ловкость.

Прежде чем задать следующий вопрос, Елена слегка замешкалась:

– А как… насчет работы?

Теперь он понял, зачем она приехала.

– Нет, Елена, – твердо проговорил он. – С работой покончено.

Тогда, чтобы сменить тему, Елена предложила зайти в местный паб и пропустить по стаканчику, но и тут ее ждало разочарование: деревня, где коротал свои дни Айзенменгер, была вовсе не такой образцовой, как в телевизионных шоу, – ни центральной площади, ни паба, за стойкой которого торчал бы добродушный хозяин с беззубым ртом и толстым брюхом.

– До ближайшего паба километров десять, – сообщил доктор Елене.

Им не оставалось ничего иного, как вернуться к дому Айзенменгера, где тот без особых трудов сварил кофе, иногда поглядывая через распахнутую дверь кухни на Елену, и в эти короткие мгновения их взгляды встречались. Елена все время говорила о различных малозначительных вещах – впрочем, никаких общих тем для разговора у них не было. Кофе в двух толстых фарфоровых кружках доктор принес в маленькую гостиную. Елена, благодарно кивнув, обхватила кружку обеими руками – так, словно в комнате было холодно, и этот странный жест не укрылся от взгляда Айзенменгера.

– Ты снимаешь этот домик?

В вопросе явно содержался намек: дескать, она просто не в силах поверить, что он мог приобрести такую развалину.

– Это мой дом.

– Хм…

Она ошарашенно заскользила взглядом по стенам комнаты. Он хотел было объяснить Елене, что для него многое значит атмосфера этого дома, что непритязательность и запустение, царящее вокруг, мысленно возвращают его в те времена, когда в его жизни еще не было ни Мари, ни Тамсин, – в самое детство. Попросту говоря, этот дом стал для Айзенменгера местом, где он чувствовал себя в безопасности, и потому он хотел бы сохранить его. Возможно, когда-нибудь этот дом ему и опротивеет, и тогда он превратит его в жилище современного человека.

Он хотел рассказать обо всем этом Елене, но желание остаться наедине со своими мыслями и чувствами оказалось сильнее, и вместо этого он сказал:

– Продав лондонскую квартиру, я подумал о небольшом домике в деревне, тихом и спокойном. Его покупка не намного уменьшила сумму, остававшуюся у меня после продажи квартиры.

Еще одна пауза. С застывшим в глазах немым вопросом Елена продолжала осматривать сухой мусор, скопившийся между оконными рамами, отслоившуюся краску на двери, потертые ковры, но не находила ответа на вопрос, как случилось, что Айзенменгер оказался в этой полуразвалившейся лачуге. Чтобы чем-то заполнить образовавшуюся паузу, она произнесла:

– Боб ушел в отставку.

Боб Джонсон. Одна из теней прошлого, пожалуй, единственный человек, о котором Айзенменгер вспоминал без содрогания. Боб всегда понимал его лучше других коллег и знакомых; ни характером, ни внешностью он не был похож на большинство английских полицейских. Айзенменгер испытывал глубокую благодарность к Джонсону – намного большую, чем готов был признать. Когда на его руках умирала Тамсин, рядом с ним находился именно Боб.

– Как его жена?

– Вроде ничего. Месяцев пять назад выписалась из больницы. Они переехали, а сам Боб теперь работает с шурином.

– Так что же все-таки случилось с его женой? Я так и не знаю.

– Боб говорит, что нервный срыв.

Елена вновь смущенно замолчала. Ей столь о многом хотелось поведать Айзенменгеру, рассказать, насколько важны для нее те события, как волнуют ее душу воспоминания о них. Глядя на нее, доктор чуть было не рассмеялся ее смущению, но пауза затягивалась, и тишина становилась невыносимой.

– А ты? – поинтересовался он. – Как ты?

– А, все без изменений. К счастью, находятся кое-какие уголовные дела.

– А как насчет друга?

Намеренно ли он задал последний вопрос так, что он прозвучал бестактно? Или Айзенменгер тем самым хотел показать, что ему совершенно безразлично, встречается она с кем-нибудь или нет?

Елена замерла, на несколько мгновений полностью уйдя в себя, и лишь усилием воли сумела стряхнуть оцепенение. С застенчивой, едва заметной улыбкой она проговорила:

– В настоящее время нет.

Доктор и сам не понимал, зачем спросил об этом, тем самым невольно позволив этой женщине вновь взять над ним власть.