Колодец в небо - Афанасьева Елена. Страница 22

Где гарантия, что Лукреция не участвует в новой интриге своей родни? Гарантии нет. Но нет и гарантии, что эта губошлепистая дура просто не знает еще того, что знает сама Изабелла, оттого и так глупо хохочет, не подозревая, что время ее прошло…

Гарантий нет. Ни в чем и нигде. Лишь все то же не раз спасавшее «чую» – магнетическое притяжение внутри нее, виноградная лоза, способная необъяснимым образом пригнуться к земле и указать место для будущего колодца, прорываемого не в землю, а в небо.

Лукреция, отвернувшись от балкона, плотоядно облизывает свои пухлые губы. Неужели отданный ей на заклание любимый брат Изабеллы Альфонсо целует ненавистную куртизанку в эти пухлые, кого только не лизавшие губы. Или нынешние политические брачные союзы особой чувственности не предполагают и брат от исполнения супружеского долга избавлен? Кому же в таком случае долг сей вменен? Если верить рассказам и сплетням, без подобных утех Лукреция долго не выдерживает. Кто же тогда исполняет сие, вмененное папой Александром VI ее родной Ферраре послушание?!

О порочности этой девки и ее родни ходят легенды. От холодящих кровь историй об отравлении незадачливых любовников ключом от ее спальни до распаляющих даже честных матрон пересудов о бесконечном разврате. Говорят, что женщиной ее сделал собственный отец Родриго Борджиа, а вскоре она родила дочь от своего старшего брата, которого потом из ревности к ней убил ее другой брат, Чезарио. Что одиннадцать лет назад, еще девочкой, в постели она довела до смерти скончавшегося прямо на ней престарелого папу Иннокентия, чем возвела на папский престол своего отца, именующегося теперь папой Александром VI.

Изабелла не монашка. Наука любви – ars amandi – изучена ею давно. Сама своим жаждущим телом и расчетливым умом всякому жару задать может. Но то, что по всей Италии говорят о любовных делах этой девки, вгоняет в жар даже ее.

Она не Лукреция. И Альфонсо не Чезарио. И все они, д'Эсте – не Борджиа, никто слова дурного о них не может сказать. Мыслям о кровосмесительной связи места в ее голове не было никогда. Она честная дочь, сестра и жена – вынужденные супружеские измены не в счет! Кто не изменяет нынче мужьям, разве что запертые на бергамский лад простолюдинки, да и те умудряются подобрать запасной ключик к надетому на них мужем поясу целомудрия! А уж во имя независимости собственного герцогства – так это вовсе и не измена, а долг! Долг мантуанской герцогини!

Она честна перед теперешней моралью! Но отчего же тогда все так сжимается внутри при передаваемых горячим шепотом рассказах о кровосмесительном разврате семейства Борджиа!

Изабелла слушает шокирующие россказни, одновременно ужасаясь и примеряя их на себя. Боже милостивый, и на излюбленной камее ее мужа, если верить старику Ринальди, изображен древнеегипетский правитель Птолемей, а рядом кто?.. «Сестра и жена его Арсиноя», – сказал старик.

Сестра и жена…

Что, если бы она, а не какая-то там древняя Арсиноя, стала женой своего брата? Что, если бы она, а не Лукреция Борджиа, оказалась возлюбленной двух своих братьев и отца?

Прости, Господи, за такие мысли! Быть такого не могло!

Или могло…

Альфонсо хорош. Куда как лучше всех, кого ей навязывали, и одного, кого навязали ей в мужья.

Каждый раз, поймав себя на подобных мыслях, Изабелла спешит перекреститься, обещая себе завтра же отправиться на богомолье. Но сегодня – раз уж завтра все равно все грехи скопом отмаливать – она отпустит свои мысли в их греховный бег. Она ж не Савонарола, чтоб кликушествовать о святости. Она может простить себе чуточку греховности, тем более что главный ее грех кровосмешения так и останется лишь в мыслях.

Однажды, пару лет назад, после подробно расписанного римской подругой пересказа сплетен о забавах в семействе Борджиа, Изабелла несколько дней пролежала в горячке, спалившей не голову, а другую часть ее тела. Расщелина между ног набухла, раскалилась и никак не хотела ее сознание из постыдного плена отпускать.

Так и металась она в странной, невиданной прежде горячке – с ледяными пальцами рук и горящим адом между ног, вызывающим иной неотвязный и вожделенный ад в голове, – пока в горячечном забытьи не привиделось ей все описанное в письме. Только в том забытьи не куртизанка Лукреция, а она, Изабелла, отдавалась собственному отцу и братьям. Это не развратный папа Александр VI, а ее отец Эрколе лишал ее девственности. И ночь за ночью в преступном кровосмешении доводил ее до экстаза, до которого ни разу не довел ее выбранный родителем муж. Это она своими ласками вгоняла в гроб давно готового отдать Богу душу папу Иннокентия VIII, впуская дряхлого старика в свое почти детское тело, открывала своему развратному отцу путь к папскому престолу. Это она в том бреду совращала собственного брата Альфонсо, и теперь не с проклятой Лукрецией, а с ней, Изабеллой, в дни ее приезда в Феррару делил супружеское ложе брат. И на этом ложе, под которым они с Альфонсо прятались в детстве, брат делал с ней все, что только могло представить в этом горячечном бреду ее отравленное воображение.

В том бреду Альфонсо здоровался с ней, как всегда здоровался брат. А потом, отчего-то заперев дверь большой герцогской спальни, снова подходил к ней. Распустив тугую шнуровку ее корсажа, опускал свою сильную руку вглубь, и, освободив из бархатного плена ее груди, обхватывал ртом одну из них, пальцами до боли терзая сосок другой.

Боль этого терзания нарастала, становилась все нестерпимее. Нестерпимее становилось и наслаждение. В том бреду брат подхватывал ее на руки и переносил с сундука-кассоне, на котором в детстве так любила сидеть Изабелла, на огромную родительскую кровать с тяжелыми буфами и кроваво-багровым балдахином. И, раздвинув ей ноги, целовал ее там, где не целовал ее ни один из бесконечных ее политических и прочих любовников.

Брат в том бреду делал с ней все, что мог делать хороший, очень хороший, бесконечно хороший любовник, не доходя лишь до последней грани. Брат не входил в нее. А ей казалось, что только в этот бесконечно желанный миг может обрушиться на нее беспредельное, невиданное, ошеломляющее наслаждение, подобного которому ей в ее иной, не бредовой жизни, не познать и не постичь.

Это зависшее над пропастью ожидание наслаждения становилось настолько сильнее всего, испытанного ею прежде, что она была готова его длить-длить-длить, оттягивая желанный миг и отчаянно взывая к брату: «Возьми меня!» И отчаянно страшась, что в этом необъяснимом ее сне брат вдруг опомнится, образумится, отпрянет от нее и, спешно застегнув гульфик, исчезнет в глубине скрытой за картиной Козимо Тура потайной дверью. А она так и останется лежать на родительском ложе – мокрая и не растерзанная. И не познавшая того, что так отчаянно желала познать.

Но бред ее длился, и брат в том бреду не исчезал, но и взять ее не спешил. Он звал на помощь нескольких своих охранников и ее верного Винченцо, приказывал им раздеться. А сам, сделав шаг в сторону, смотрел, как они, сменяя друг друга, не выпускают его сестру из замкнутого круга наслаждения, которое становилось все сильнее, все воспаленнее, все нестерпимее.

Наслаждение захлестывало, и Изабелла давно уже не помнила, где она и что с ней, наяву или в бредовом припадке мечется она по пустой огромной кровати. В том нескончаемом потоке наслаждения, что вместе со стыдом срамных мыслей увлекал ее в свой водоворот, она совокуплялась, и совокуплялась, и совокуплялась, получая от этих постыдных оргий такое невыносимое, такое болезненное удовлетворение, что у распаленного тела больше не было сил его выносить.

Но она выносила, и только глазами впивалась в глаза Альфонсо в ожидании, когда же брат, разогнав всех созванных им слуг, сам приступит к своему мужскому делу. И брат, доведя ее до последней грани отчаянного ожидания, приступал…

«Неужто можно умереть от наслаждения?!» – мелькнуло у нее в голове прежде, чем она успела потерять сознание, если его только можно было потерять, уже сгорая в бреду.